Андрей Марченко - Хранитель ключа

Все началось с того, что в семье палача ожидали наследника, а родилась девочка. Не то, чтобы родители были не рады ребенку, просто отцовский топор для нее оказался тяжеловат.

А может быть, дело в том, что один старик на распутье семи дорог подобрал щенка. И не съел его, как было принято в те времена и в тех краях, а пес со временем отплатил старику ровно тем же — пожалел его самого. В нашем мире это не так уж и мало.

Или нет… История завязалась, когда один старый дракон, возможно, последний в этом мире, вроде бы стал страдать цингой и после целое поле оказалось засеянным драконьими зубами. А что вы собственно хотите от дракона? Ведь ему не положено быть вегетарианцем: братья-чудовища просто засмеют. Вот и наслаиваются нездоровый образ жизни, вечная изжога, нервы опять таки.

Насчет нервов дракона можно понять: в те далекие времена, когда они летали над землей, слова «непорочная» и «красавица» не противоречили друг другу. Хотя, что для взрослого дракона полдюжины субтильных девственниц? Так, перекус на один зуб. Даже если свалить рыцаря, разумеется, благородного, то вместе с конем еды будет поболее. Но ты попробуй их из доспехов выковырять!

К слову сказать, некоторые считают: драконы исчезли из-за того, что не стало больше благородных рыцарей и непорочных красавиц. Был нарушен экологический баланс, и драконы натурально вымерли с голодухи.

Впрочем, последнее предположение для нашего повествования не имеет ровно никакого значения. Как и стоматологов, нас интересуют зубы, но не личная жизнь субъекта. По крайней мере, данного субъекта.

А вообще, если смотреть шире, у любой истории обычно имеется более одного начала. Ниточки из разных земель, времен, сходятся, переплетаются, образуя его самый — Клубок Жизни.

Он катится, сталкивается с иными историями, теряет обрывки некоторых нитей, подхватывает совершенно чужие судьбы и имена. Отдельные волокна становятся такими тонкими, что не выдерживают коллизий, зато в самом клубке, будто ниоткуда, рождаются совершенно новые истории.

Но обычно клубок распадается, веревки рвутся на клочки, являя то, что в синематографе любят обозначать пошлейшим словом «Fin».

Как бы история не завершалась, жизнь продолжается. То или иное приключение может закончиться, но никогда не оборвутся все ниточки.

Пройдет время. Месяца, года, может быть столетия. Может — четверть часа…

И кто-то своей рукой, не обязательно сильной, не обязательно умелой, соберет обрывки, добавит нечто свежее, все перепутает, бросит новый клубок и скажет ему: "Катись!"

…Места здесь были дикими.

И дорог здесь почти не имелось, все больше тропы. Да лучше бы путнику с теми, кто эти тропы проложил, не встречаться вовсе. Потому что не людьми они проложены. И еще хорошо, если зверями, потому как неизвестно, что смотрит на тебя из темноты, из вод глубины темной, неизвестной.

И лучше не кричать, не звать тут на помощь. Ибо на зов твой наверняка кто-то явится, но вот что поможет именно тебе — сомнительно.

Здесь все сокрытое, потаенное, здесь время меряют годами, расстояния — сотнями верст. Тут можно спрятать не человека, не село, а целый город, смутную волость.

Тут где-то рядом текла неспешная река, но она пряталась меж холмов, рощиц, за деревьями. И можно было пройти где-то вдоль русла много часов, ориентируясь по жужжанию комаров, но так и не найти воду.

При местном морозе река промерзала до самого дна. И в ней выживали лишь те рыбы, жабы, водоросли, которые могли вмерзнуть в лед, а весной оттаять и жить дальше.

Но реке и того было мало. Порой, в самые лютые морозы лед начинал движенье, крошился в глыбы, в мелкие осколки и это месиво ползло по руслу куда-то туда, в ледовый океан.

И хутор эту дикость ну совершенно не менял. Не то чтоб дома в нем были на куриных ножках, или по его улицам бродили медведи… Ну в самом-то деле, как медведи могут бродить по улицам, если таковых не имеется. Улиц, не имеется, а не медведей.

Из-за деревьев на эту деревушку долго смотрел старик.

У его ног лежала собака. Выглядела она, как и хозяин, то есть довольно неважно: где-то шерсть слежалась, проступили ребра. К деревне она не проявляла никакого интереса. Только тихо лежала у ног своего хозяина.

Тот щурил глаза, безмолвно шевелил губами… Отчего, почему? Читал ли какую-то неведомую молитву, считал ли дома по печным трубам. Да и сам знал ли он, какое слово пытаются произнести его губы?

Старик хотел увидеть кого-то, прежде чем жители деревни обнаружат его. Но нет: никто из домов не выходил. Не скрипели ни петли дверей, ни ворот колодца. Не залаяла собака, не закричал младенец. Неужто лентяи здесь такие живут, что спят до полудня?

Путник закрыл глаза, обратился в слух, принюхался: не тянет ли откуда блинами, или хотя бы березовым дымком? Нет, ничего… Пусто. Над печными трубами не дрожал воздух, никто не жег огонь. Что было понятно: на улице и без того стоит жара, греть хаты, жечь дрова будто бы не надо.

Деревня имелась — в этом не оставалось никаких сомнений. Это был не мираж, как в прошлый раз. Но не чувствовалось в ней человека. Вовсе ничего не чувствовалось.

Старик открыл глаза и немного подумал.

Затем пошел к домам. Шел, не таясь по чистому полю, хотя мог бы попробовать прошмыгнуть по оврагу. Но по крадущемуся человеку могли ударить без предупреждения. Человека, идущего открыто, могли окликнуть.

А могли и не окликнуть… Что поделать, времена смутные, ничего не понять: своих нет…

Собака бежала следом.

На околице имелось две сгоревшие хаты. Одна сгорела полностью, осталась только печка с закопченной как снаружи так и изнутри трубой. Дом второй сгорел где-то на две трети.

Непонятно, отчего не сгорел весь: то ли селяне затушили то ли, положим, пошел дождь.

Хотя какой там дождь?.. Когда такие хаты горели всерьез, их вряд ли мог затушить любой ливень.

Прошел мимо погорелых домов, по главной улице.

Ждал окрика, шагов, может быть выстрела.

Но нет, тишина…

Решил пошуметь сам:

— Эй, хозяева… — крикнул он, не обращаясь ни в какую сторону, ни к какой хате конкретно. — Даст кто-нибудь путнику водицы испить?

Тишина. Нету никого. И только где-то за рекой кукушка щедро отмеряла года. Старик замолчал, улыбнулся и прислушался, вспоминая цифры… Хотелось верить, что кукушка ворожит ему лично. Во всяком случае, других людей не было видно.

Хлебом-солью его не встречали. С иной стороны дробью тоже не угостили.

У дороги стоял колодец. Древний, сложенный из бревен, от сырости и лет он почернел. Старик подумал, дескать, неудобно: просил же воды. Откинул крышку колодца. Ведро там имелось, его не забрали, вероятно, решив, что негоже оставить гостей без воды. Или же никто не посчитал его своим.

Вода была хорошая, вкусная, студеная.

Старик закрыл колодец, снова крикнул:

— Есть кто живой?

Снова нет ответа.

— Ну и славно… — подытожил старец.

Рядом с колодцем висел кусок рельсы. Смотрелась она здесь по крайней мере неуместно — до ближайшей железной дороги было верст двести. Казалось странным, диким — везти тяжелую рельсу за двести верст, дабы просто повесить ее на столбе, сзывать народ в случае пожара и других общественных мероприятий.

Конечно, ближе к центру деревеньки имелась церквушка с обязательной колоколенкой. Но что делать, положим, если ключ от колокольни неизвестно где, или, скажем, горит непосредственно Храм Божий?

Рядышком с рельсом висела колотушка из дюймовой трубы. Как бы между прочим, старик взял ее и ударил в рельсу. Сначала слегка, потом замолотил все сильней и сильней. Дескать, вот он я, хулиганю, выходите…

Разумеется, никто не вышел. Только собака, что бежала вслед за ним, стала метаться, бегать вокруг хозяина.

Собака… — подумал старик. — Собаки. Собаки здесь не лают…

Положим, человек может укрыться за дверями, за ставнями. Но собаки, с непосредственностью ребенка наверняка бы лаяли на чужака, а уж тем более на чужую собаку.