Именно пареньку батальон был обязан тем, что противник не вышел из соприкосновения. Когда началась стрельба, он упал на землю, перекрыл единственную дорогу, ведущую с водопоя, и стал патрон за патроном посылать в сторону места столкновения. Повредил он при этом только камыш, но зато самого его задело рикошетом.
Но ничего толкового сказать он не мог: ни сколько было противника, ни что случилось с его товарищами.
Чугункин сурово покачал головой, дескать надо будет взять человека на карандаш. Но Аристархов потрепал раненого по плечу:
— Молодец, что не побежал…
После этого комбат поступил еще удивительней: не рванул к месту боя, до которого-то и было с четверть версты. Аристархов побежал в сторону обратную, вскарабкался по склону. Чугункин догнал его где-то посередине, когда военспец остановился возле дерева и стал рассматривать диспозицию. С высоты было видно немногим больше.
Комбат прислушался: сухо стреляли винтовки. Из них палили бойцы его подразделения.
Им отвечали из камыша. Сухо и коротко трещал пулемет — стрелок бил наверняка, экономя патроны. Гремел пистолет, била винтовка.
— Ну что? Начнем атаку?
Аристархов покачал головой. Затем посмотрел вверх, туда, где шумели листвой деревья, и отчего-то вдруг сказал:
— А сегодня славный ветер.
Со склона спустился быстро, проходя через расположение батальона, бросил:
— Приготовить факелы! Подпалить камыши!
С этим проблем не возникло: наломали веток, обмотали их тряпьем, плеснули керосином из "летучей мыши".
Факела полетели в камыш. Противник среагировал, попытался положить факельщиков. Но слишком поздно. Один факел добросить не удалось, он упал на дорогу, зато остальные попали по назначению.
Камыши не вспыхнули словно порох, но загорелись быстро — последние две недели стояли сухими. Горели с треском, пепел взлетал хлопьями садился на деревья, ложился, словно снег на землю, на бойцов.
Но камыш, как известно, произрастает из воды, из грязи, водой питается, потому очень скоро все русло затянуло дымом.
Ветер погнал дым к водопою.
Стрелять продолжали обе стороны, но уже не так чтобы сильно. Солдаты палили, чтоб противник не поднимал головы. Тот огрызался, вероятно, даже не целясь.
Наконец, Аристархов крикнул так, чтоб было слышно и в камышах:
— Прекратить огонь! — и после паузы добавил уже в сторону реки. — Эй, там, сдавайтесь что ли…
Из камышей на узкий пляж выбрался человек. Был он изрядно измазан речным илом, его крутило от кашля.
— Бросай оружие! — крикнул Аристархов.
На песок полетел ручной пулемет, винтовка, за ним шлепнулся и пистолет.
— Пусть и другие выходят! — крикнули ему.
— Нету других. — прокашлял сдавшийся, — Я тут один.
На всякий случай солдаты подождали, пока прогорят камыши. Но действительно никого не нашли — ни живого, ни мертвого…
Пока пленного вели к командирам, тот кашлял, тер глаза, из-за чего лица долго не было видно.
Но еще с шагов двадцати Аристархов опознал пойманного:
— О нет…
Зато пленный, протерев глаза, широко улыбнулся:
— Женька, ты что ли?
— Товарищ комбат, — ожил комиссар, — вы знаете пленного?..
— Служили вместе…
-//-
За неимением какого-либо помещения, допрос проводили на свежем воздухе. Все формальности будто были соблюдены. Пленный, комбат, и комиссар находились на маленькой полянке. В саженях десяти стоял солдат с винтовкой — вроде караульного.
— А что рассказывать? — пожимал плечами пленный. — Поил лошадь… Подходят двое, просят закурить. Я отвечаю: сам не курю и другим не советую… Один взбеленился, дескать, будет мне какой-то хмырь советовать! И за винтовку схватился… Ну я быстрей оказался — а то меня положили бы.
— А вам не приходило в голову, что солдаты рабоче-крестьянской армии хотели вас просто испугать? Пошутить? — заметил Чугункин.
— У меня с империалистической войны три ранения и одна контузия. — врал пленный дальше. — Я таких шуток не понимаю напрочь. На войне ведь как: если в тебя целятся — в тебя стреляют.
— А когда набежали солдаты, неужели вы тоже не видели на фуражках звезды, красные околыши.
Допрашиваемый пожал плечами:
— Вы знаете, из камышей был неважный обзор. Оно ведь как — подымешь голову, тебя сразу и хлопнут. Да и не знал я, что это солдаты рабоче-крестьянской армии. Мне показалось — бандиты бандитами. Если бы они представились — может быть, не стрелял бы. Хотя, честно говоря, в том не уверен…
Чугункин кивнул и задумался: да, действительно, моральное состояние верной части оставляли лучшего. Всего три дня назад двух поймали на мародерстве. Суд тянулся десять минут, приговор к расстрелу был приведен в исполнение публично взводом красноармейцев.
Чтоб разбавить молчание, Чугункин спросил:
— А как вас звать-то?
— Геллер моя фамилия. — ответил пленный. — Рихард Геллер.
Чугункин посмотрел на Аристархова. Тот коротко кивнул: именно так.
Молчание продолжилось, но, наконец, Чугункин поднялся и сообщил, что ему надо отлучиться по делам. Хотя по лицу было видно: не по делам, а по нужде. Может, он мог бы отойти за ближайшие кусты, но отчего-то не стал этого делать.
Возможно, сделал это намеренно, дабы оставить старых знакомых наедине. Глядишь, пока комиссара не будет, все и решиться: может пленный рванет, а его кто пристрелит. Может, побегут оба, часовому придется тяжелей, но этот военный специалист уже давно был под подозрением комиссара. И если случится предательство, то пусть это произойдет сейчас.
Проходя, Чугункин что-то шепнул часовому. Тот кивнул и напрягся.
Молчание, оставленное комиссаром продолжалось и далее. Аристархову не хотелось разговаривать вовсе, он злился на Клима, за то, что тот ушел, оставив Евгения в дурацком положении.
Заговорил пленный:
— Когда мы с тобой виделись последний раз? Кажется, совсем недавно…
— В прошлом году. — отрезал Евгений.
— Я же говорю — недавно.
Аристархов кивнул:
— Ну да, еще недавно было лето, а нынче уже пол-одиннадцатого… Сейчас год — это целая эпоха.
Еще когда они служили вместе, Геллер заметил: с Аристарховым совершенно невозможно говорить, когда тот сам того не хочет. Будет отвечать односложно. Станет эксплуатировать тот факт, что все его считают чужаком, делать вид, что не понимает о чем речь.
Ну вот, времени все меньше и меньше. Придет комиссар — и выбраться отсюда станет сложней. Что делать, что делать, ведь действительно: так могут и убить.
Потому Гелелер пошел напролом:
— Аристархов, приятель, ты же меня не убьешь? Ты меня отпустишь?
Строго говоря, приятелями они никогда не были. Бывало, пили вместе, играли в штос по-маленькой, не столько ради выигрыша, сколько для удовольствия. Везло все больше Геллеру, но поскольку ставки были невелики, то Евгений зла на штабс-капитана не держал. Но и особо нежных чувств не испытывал…
— Отпусти, не убивай, — частил пленный, — глядишь, и я тебя когда-то отпущу.
— Если я тебя сейчас пущу в расход, — ответил Аристархов, то и в перспективе мне тебя бояться не надо…
Геллер замолчал и кивнул: в словах Аристархова была просто убийственная логика.
В вихре гражданской войны пленных часто не брали, раненых добивали.
Геллер не питал иллюзий: его никто не любил. Женька Аристрахов, которого он за глаза звал «жиденком» или «выкрестом», наверняка не был исключением. Мало того: Геллера боялись многие, подавляющее большинство тех, с кем он сталкивался. Говориться же, что католические храмы строят не для красоты, а для того, чтобы вселять в сердца страх и панику. Геллер был человеческим аналогом католического собора.
Многие думали, что как раз Аристархова Геллер не пугает. На самом деле это все обстояло не совсем так: чувство было загнано так глубоко, что о нем часто забывал и сам носитель.
Может и вправду: если расстрелять пойманного, одним полуврагом станет меньше. Но что это меняло глобально? Аристархову внезапно стало жаль пленного: все же как ни крути, человек смотрит в глаза смерти.
— Ты уж прости… — Евгений задумался, подбирая обращение. — Прости, старина, но тут не от меня все зависит. Здесь от меня вовсе ничего не зависит на самом деле. Есть у нас комиссар — как он решит, так и будет…
— А может, рванем отсюда вдвоем?..
Аристархов покачал головой.
Когда Чугункин вернулся, то застал лишь хвост разговора:
— Тебе надо было бросать оружие и уходить за речку вплавь.
— Да ну тебя! И чтоб я там делал мокрый без коня и оружия…
Затем похлопал себя по карманам. Опровергая данные ранее показания, из промокшей одежды достал пропитавшийся водой коробок со спичками, портсигар серебряный, тяжелый. Отщелкнул крышку — внутри было пусто.
