Много лет назад меня поразило имя епископа Ульфилы – того, что перевел на готский язык Евангелие. Оно означало «волчонок», «маленький волк». Впоследствии мне доводилось сталкиваться с епископом Лупом (это латинское имя также означает «волк»), но в то время я знала уже гораздо больше и менее была способна удивляться.
А вот имя Ульфилы прозвучало для меня ясным, отчетливым призывом – разобраться, попробовать понять, почему так случилось, что кроткий пастырь, переводчик Священного Писания – и вдруг не «волк» даже, а «волчонок»? Мне казалось, что германцу тех веков не могли дать имя невпопад. Это сейчас мужчину-тряпку могут звать мужественно «Андрей», а базарную торговку – царственно «Василиса». У варваров имя должно было что-то говорить о человеке. И я стала всматриваться – по мере сил – в образ епископа Ульфилы.
Сквозь толщу веков и бумажных страниц он проявлялся смазанно, неявно, искаженно. Историки раннего средневековья дружно противоречили друг другу; соответственно не наблюдалось согласия в вопросе об Ульфиле и в позднейших трудах. Церковных историков XIX – начала ХХ вв., помимо всего прочего, смущало то обстоятельство, что Ульфила был арианин. Он честно исповедовал «ересь номер один» и учил народ готский христианству согласно своим добросовестным заблуждениям.
Выходило черт знает что такое. По всем внешним признакам Ульфила выходил святой. С юности при храме, всю жизнь проповедовал Евангелие, претерпел гонение («исповедник», «confessior» Завещания) – причем многие его ученики погибли; возглавил исход христианской готской общины и в конце концов привел ко Христу целый народ. Заслуги его перед готами неоценимы – благодаря труду Ульфилы сохранился их язык. Но вот несчастье – арианин!
Попытки церковных историков дореволюционной поры обелить Ульфилу хотя бы отчасти (мол, сперва он был православен, но потом злые римляне совратили варвара в арианскую ересь) привели к еще большей путанице.
В конце концов я поступила вот как.
В скользком вопросе о еретичестве епископа Ульфилы я решила взять за образец самого Ульфилу. Известно, что в его переводе Священного Писания отсутствуют тенденцизоные искажения в пользу тех или иных убеждений. Он переводил слово в слово, ничего не меняя. Таким же образом следовало отнестись и к вероисповеданию Ульфилы. В Завещании он говорит об этом однозначно – вот пусть все так и остается. Арианин – так арианин.
Что касается обстоятельств его жизни… Из всех свидетельств и измышлений об Ульфиле я выбрала те, которые складывались в непротиворечивую версию. Возможно, существует другая версия, также непротиворечивая; но, в конце концов, я писала РОМАН, а не научное исследование.
Вот пример построения непротиворечивой версии. Сохранилось сообщение о том, что Ульфила, бывший чтецом (низшая ступень в церковной иерархии), присутствовал в качестве переводчика в составе какого-то готского посольства, которое вело – опять же, неизвестно какие – переговоры с римским императором Константом в Константинополе. Там тридцатилетнего чтеца увидал старый патриарх Константинопольский Евсевий и немедленно возвел его в епископский сан. Изящная история.
С посольством – от какого конкретно готского вождя и по какому делу – я даже разбираться не стала. Для моей истории Ульфилы это неважно. А вот с императором намучилась изрядно. Год хиротонии Ульфилы указан – 341-й. Но в этом году император находился в Антиохии, воевал он там. И в предыдущем году, и в следующем. Как быть? А патриарху Евсевию в Антиохии, вроде бы, нечего было делать. Как же он мог встретиться с Ульфилой? В конце концов обнаружилось, что в том же году в Антиохии проходил очередной собор, и, стало быть, мог Евсевий там находиться… И действие сюжета о рукоположении Ульфилы перенеслось из Константинополя в Антиохию.
В романе присутствуют анахронизмы. Например, «манипулами» в то время никто уже не мыслил, мыслили «когортами», но для моей идеи удобнее оказалась старая структура легиона.
Еще в романе мало антуража. На эту тему мне уже доводилось вести диалоги.
– Почему у тебя легионер в куртке?
– В принципе, я могу написать, что он был в лорике.
– А что такое лорика?
– Куртка.
А калиги названы сапогами.
Готские вожди в романе именуются князьями. За это слово меня тоже в свое время ругали – что оно русское. Лучше бы, мол, употребить что-нибудь готское. Но тут выходило совершенно как с лорикой.
Готский народ, согласно традиции, разделялся на два больших «племени» (народа?): вестготов и остготов. Это вовсе не означает, что одни были «западные», а другие «восточные». В одной из книг я прочитала, что одни были «визиготами», т. е. «мудрыми, знающими», а другие – «остроготами», т. е. «сияющими, блистательными». Ульфила принадлежал к визиготам. В романе я называю их «вези». Это название я заимствовала из одного старого труда по готской истории. Оно менее традиционно, чем «вестготы», но мне нравится и звучит приятно по-немецки.
В свое время о готах очень тепло писал в «Патруле времени» замечательный фантаст Пол Андерсон. Его версия готской истории совершенно другая, нежели в моем «Ульфиле». То есть, если продлить те линии, которые начинаются в его повести, и дотянуть их до темы Ульфилы, то они пройдут совершенно другим курсом. И тем не менее под одной его фразой я готова подписаться обеими руками:
«Они – мои готы, и я их люблю».
Глава первая
Антиохия
341 год
Он был рукоположен Евсевием и бывшим с ним епископом для живущих в готской земле христиан и заботился о них во всех отношениях, а кроме того, изобрел для них азбуку и перевел на их язык все Писание, кроме Книги Царств, поскольку она заключает в себе рассказы о войнах. А народ готский был войнолюбив и скорее нуждался в узде для своих страстей к битвам, чем в поощрении к этому.
Филосторгий-арианин. Церковная история
– Толмач где?
Ах, какой пышный царедворец! Последний из слуг государевых как князь перед варварами. Легким шагом вошел; следом – шелковым дуновением аромат благовоний. Остановился, точно споткнулся о крепкий мужеский дух, от варваров исходящий; бровью повел. Брови у царедворца дугой, подбритые, лицо гладкое – евнух, что ли?
Варварское посольство кушало. Сидели посланники на полу, скрестив ноги. Колени у них крепкие, мослатые, на икрах туго намотаны ремни.
На царедворца поглядели искоса, точно усмехаясь. И один из варваров, выплюнув длинную прядь, вместе с куском мяса попавшую в рот, мотнул головой, указывая на кого-то, совсем не заметного в густой тени.
– Толмача тебе? Вон сидит.
В тени пошевелились, однако ж вставать и идти на зов явно не спешили.
И вот царедворец стоит и смотрит, а эти – сидят и чавкают.
Наконец сказал царедворец:
– Зовут толмача.
И снова отозвался тот варвар, что и в первый раз:
– Пусть поест сперва. Мало ли кто позовет, на всякий чих не наздравствуешься.
Царедворец вспыхнул, дерзостей наговорил послам. Те же слушали, усмехаясь, и только хрящи у них на зубах трещали.
В полумраке двинули медным блюдом, громыхнули чем-то, охнули. И вышел на свет толмач, которого звали.
Пошли вдвоем к дверям. Варвары не пошевелились. Только один сказал толмачу в спину:
– Ежели что – кричи громче. Мы услышим.
Посланный был от константинопольского патриарха Евсевия. Евсевий был стар. Многое пережил, многое и многим причинил, и доброго и худого, но все не мог угомониться.
Толмач вошел в комнату, быстро окинул ее взглядом, зацепив и мысленно ощупав каждый угол, каждую плохо освещенную драпировку.
Старик, простертый на ложе в углу комнаты, засмеялся. И засмеялся второй, помоложе, бывший с ним.
– Не озирайся, не убивать позвали, – сказал старик.
Толмач неопределенно двинул плечом.
– Ближе подойди, – велел старик. – Я Евсевий.
Варвар приблизился, без смущения глядя в старое властное лицо с огромным горбатым носом. Старик ткнул ему в губы рукой – для поцелуя. Поморщился: от варвара, даром что клирик, несло той же козлятиной, что от прочих членов посольства.
Толмач еле заметно шевельнул ноздрями. Его тревожил тяжелый запах благовоний, которым в этой комнате было пропитано, казалось, все, даже мебель.
– Говорили, будто толмач готский – клирик, – без всякого вступления заговорил Евсевий. – Верно?
Варвар кивнул.
– Любопытен ты мне, – сказал Евсевий. И улыбнулся еле заметно: – Что ты все прислушиваешься?
– Дивно мне здесь все, – сказал варвар.
Евсевий пошевелился на своем ложе, прищурился, разглядывая лицо молодого человека – тому было лет тридцать. Вези.
Год от года готские племена становились все сильнее и все теснее жались к границам Римской Империи. Лучше бы иметь с ними одну веру – вот о чем непрестанно думал теперь епископ Константинопольский.
