– Ведомо тебе или нет, и спрашивать не буду, но с давних времен, еще до принятия креста, воины у славян воспитывались в особых слободах под присмотром жрецов Перуна. Женщины туда не допускались ни под каким видом, и что там творится, знать им было не положено. Наказание за нарушение такого правила только одно – смерть. Здесь у нас, в Погорынье, такая слобода тоже была. Вернее, я так думаю, что была. Сейчас, похоже, нет. Во всяком случае, новиков мы воспитываем у себя в Ратном. Только вот думаю я… – Анна помолчала, а потом сочла нужным пояснить: – Есть у меня причины так думать, какие – не скажу, но есть. Так вот: думаю я, что Андрей один из последних, а может быть, и самый последний выученик такой Перуновой слободы. Забрали его из семьи еще мальцом совсем, а вернулся он в Ратное уже новиком, да еще каким! Никто из ровесников ни силой, ни ловкостью, ни воинскими умениями сравниться с ним не мог.
Казалось бы, только гордиться да радоваться, но беду свою он в себе принес именно оттуда. Ты когда-нибудь видела отрока или молодого мужчину, который долгое время прожил среди мужей и с женщинами никак не общался?
– Нет, не видала.
Анна помолчала, подбирая слова, потом продолжила вроде бы совсем о другом:
– Как девицы на посиделках язвят да над сверстниками насмехаются, ты не хуже меня знаешь. Но не со зла, а чтобы внимание к себе привлечь, так ведь?
Аринка молча кивнула. Слушала она сосредоточенно, казалось, не только ушами – всем телом своим рассказ Анны впитывала.
– А теперь представь себе отрока, на любые поносные слова привыкшего отвечать ударом кулака или, того пуще – хвататься за нож. Он же понятия не имеет, что на слово словом же ответить можно, не приучен. Ну нет у мужей такого в заводе – обидные слова на ветер бросать. А тут девки, с ними драться-то не будешь. И что ему делать? Только смолчать и уйти. Это воину-то? Уйти – значит струсить. И так раз за разом, потому как естество свое берет, тянет его к девкам. А они знай себе стараются – приметили уже, нашли себе игрушку. И сверстники, которых он в воинском деле на голову превосходит, тут же вместе с девками над ним смеются.
И старейшины наши… – Анна зло прищурилась. – Умные-умные, а только масла в огонь подливали! Нет бы сразу разобраться, что не так да как это уладить можно, а они только и придумали, что стали самому Андрею в уши дудеть: «Все зло от баб, волос долог – ум короток; курица не птица, баба не человек, над честным мужем возвеличиться им самая сласть. У честного воина с ними только один разговор: косу на кулак намотал, подол вздел и… осчастливил»… – Анна аж ладонью по столу от досады хлопнула. – Это они так из него воина делали, чтоб размазней не был. Сделали… Он на девок и вовсе смотреть перестал как на людей, а тех, свистушек, это еще больше подстегнуло! Знаешь ведь, как допечь можно хиханьками-хаханьками да шепотками за спиной.
– Досталось ему, бедному, – не удержалась Арина.
– Верно, досталось. Ну и не удержался, начал свое зло на парнях срывать. Те-то, хоть и побаивались его, но язык на привязи тоже не держали. Тут уже и до серьезных драк доходило – разнимать не успевали. Да много там чего накопилось, я всего и не знаю. Слышала только, как бабы шептались, дескать у Люта глаз черный, на какую девку или бабу глянет, та бесплодной остаться может. Только болтовня это все пустая, – спохватилась Анна, – сколько раз он на меня смотрел, а деток-то у меня пятеро. Так что наговаривают на него бабы, свою же вину ему простить не могут: те, кто его тогда смешками изводил, сейчас у колодцев про него шепчутся. Иные уж и большухами стали, а все туда же. Был бы он перед ними виноват, может, давно и забыли бы, а тут… Ведь тяжелее всего простить не того, кто тебя незаслуженно обидел, а того, кого ты сам. А его не просто обидели – судьбы лишили. Кто по дурости, кто из зависти. – У Анны зло сузились глаза. – Они бы и Мишаню моего так же смяли, кабы за ним род не стоял и дед в силу не вошел! Не любят его в Ратном. Остальные его сверстники с ним и близко не сравняются, он не просто в чем-то лучше, а всех превзошел. Казалось бы, чего еще надо-то? В воинском поселении такого парня привечать должны, ан нет! Уж очень он ото всех отличен, а такое стерпеть трудно.
Рассказывая о сыне, боярыня разгорячилась и остановилась, только заметив, что уже и кулаком по столу пристукивать стала. Посидела, помолчала, успокаиваясь, и продолжила:
– В общем, когда спохватились – поздно уже было. Знаешь небось, как по весне лед на реке незаметно подтаивает: то спокойно по нему ходят и ездят – и ничего, держит, а потом вдруг, будто ни с того ни с сего, ломается разом и все сносит. Вот Андрей как у ледохода на пути оказался, и закрутило его, да так, что по сей день не отпускает…
– Видела я такое, – задумчиво кивнула Аринка. – Ну так это стихия природная, а тут-то, чай, все ж люди были. Куда же они свое разумение подевали-то?
– Ой, не скажи, Арина, не скажи. Если нас, баб, разъярить, то мы страшнее любой стихии будем, даже и по отдельности. А уж в толпе-то… Все мы тихие, кроткие да послушные, но если в раж войдем, то такого наворотить можем, что сами потом диву даемся – где наши головушки были да как нам теперь с этим жить? А тогда бабы на него очень сильно ополчились: кто за всамделишные обиды собственных детей неприязнь затаил, кто оговору поверил – сейчас уже и не разберешь.
– Да как же так-то? – возмутилась молодая женщина, а Анна невольно залюбовалась на нее: разрумянилась, глаза горят, еще чуть и подхватится с места, побежит прикрывать своего ненаглядного от всех напастей сразу. – Ведь живой же человек, с живой душой! Ему же больно!
– Вот и свекровь моя так же говорила, только безтолку. Она и мужу тогда рассказала, вмешаться попросила – ведь о воине речь.
– И что сотник?
– Он только удивился – мол, а что случилось-то? Все хорошо, воин справный, а что девки от него шарахаются, так мало ли что этим дурам на ум взбредет… проучить виновных хорошенько хворостиной – и все наладится. И только когда дошло дело до того, что Андрея никто в свой десяток брать не захотел, вот тогда только Корней и спохватился.
– А это-то почему? Мне же все говорили, что такого воина, как Андрей, еще поискать надо.
– Ох, Арина! Хоть и говорят мужи, что баб слушать нельзя, однако же слушают. Вот и накуковали обиженные бабоньки своим мужьям… А еще, мне кажется – никто из мужей не признается в том никогда, конечно, – но они и сами его взгляда побаиваются.
– Да, я замечала, что в лицо ему взглянуть вроде как опасаются. Я все удивляюсь – отчего это, ведь не урод же он какой. Если б не шрамы, так совсем красавцем был бы! – Арина и думать забыла уже про смущение и больше своих чувств не скрывала.
