Так что отдохнуть как следует не удалось: полежала недолго, ворочаясь с боку на бок и прислушиваясь к себе – все ли с дитем в порядке, не приведи, Господь, опять скрутит, Настену отсюда не дозовешься. Но нигде ничего не болело, не тянуло, а в одиночестве в пустой горнице опять подступала тоска и поднималось раздражение на эту дурацкую крепость, на суету и беготню, на все здесь происходящее, будто оно ей враждебно. Не что-то определенное, а все разом. Обычно Татьяна не была столь мнительна и плаксива, но в эту беременность на нее как будто накатывало что – и мысли появлялись странные, горькие, и из-за малейшего пустяка слезы, вот как сейчас, сами вскипали, и обида порой настигала, да такая, что не могла своих чувств сдержать. Иной раз и сама себе противна становилась, понимала, что выглядит это со стороны пустой блажью, а от того еще больше расстраивалась. Настена успокаивала, говорила, что такое бывает иной раз в тягостях, словно у бабы весь разум и терпение куда-то деваются, просто пережить надо, потом все наладится. Татьяна и сама это знала, но сопротивляться сил не было. Вот и сейчас: лежать да думать – до слез себя доведешь, ходить – устанешь быстро. И то, и другое для ребенка вредно, и что тут выбрать – непонятно. Так что полежала чуть-чуть, подышала медленно, размеренно, как Настена учила, успокоилась немного и встала – что толку лежать-то, да и не приучена разлеживаться, дела всегда найдутся, тем более здесь, да перед походом.
При мысли о походе (чтоб ему неладно было – удумал батюшка Корней незнамо куда детей посылать) Татьяну как подбросило – а тесто на провожальные караваи поставить не забыли? Тут у Анны столько хлопот, что немудрено и упустить что-то, а без них воинов отпускать нельзя, мало ли… Быстро, как могла, собралась, поправила платок – негоже растрепой ходить, и вышла на улицу. Постояла, осматриваясь, и Демушку увидела. Улыбнулась, направилась было к нему, да остановилась.
Сын отчитывал какого-то отрока за небрежение. Ну да, говорили же, что он тут, в крепости, за порядок отвечает – городовой боярин! Да только Демушка так зло парня распекал, что у того разве что слез на глазах не было. Татьяна со стороны поглядела на сына и вздохнула – вот тебе второй сын, на отца не похож. Радость ее, защита на старости лет… Да, не Лавр он – скорее, в дядьку Фрола пошел, такой же суровый и яростный.
При одном воспоминании о девере щеки пошли красными пятнами… Нет, ЭТО Татьяна даже сейчас вспоминать боялась. Как тогда Анна не догадалась? Хотя… если и догадалась, то виду бы не подала – горда больно… Неужто за это потом и мстила? Ведь один раз только и было. Она и не виновата – отказать не смогла, да Фрол и разрешения особого не спрашивал, и не сомневался. Господи, как она истерзалась потом, боялась в глаза глянуть и ему, и Анне, и свекру со свекровью, и Лавру… А Фрол… Фрол никогда больше на нее и не взглянул, словно забыл. Просто не замечал с тех пор невестку и все, а это обиднее всего было. Татьяна закусила губу – сколько лет не вспоминала, даже когда жив он был, получалось не помнить, надеялась, что и совсем забыла, как дурной сон, а оно вон как ее настигло… Тряхнула головой, прогоняя наваждение, и пошла к сыну.
Но и Демьян, как назло, на этот раз ничем мать не порадовал. Хорошо хоть, когда увидел, просветлел лицом, подошел, спросил, не надо ли чего. Не вид сделал, что рад, как Кузя давеча, а искренне обрадовался, хоть и расстались только утром. Но… и он торопился. Поклонился почтительно и так же нетерпеливо, как и брат перед этим, оглянулся на стоящих поодаль мальчишек:
– Прости, матушка, занят я сейчас, отроки вон дожидаются. Вечером свидимся.
Так что и Демушка убежал, не выслушав ее толком. А Татьяна, повинуясь внезапному порыву, ей самой до конца не понятному, отправилась искать приемных сыновей – Артемия и Дмитрия. Хоть и приезжали они в Ратное накануне, но и сейчас вдруг захотела увидеть. Отроки к приемной матери тянулись, чувствовалось, что тоскуют по домашнему очагу, да и ей они уже родными стали, она каждый раз ждала приезда этих мальчишек не меньше, чем Демьяна с Кузьмой. А сейчас, неприкаянная и никому не нужная, сама себе не отдавала отчета, что хочет найти хоть какое-то успокоение и подтверждение тому, что не всем она здесь безразлична. И не рада была такой маете, но вопреки ее воле в голову лезли глупые, зачастую откровенно надуманные обиды, будто нашептывал их кто-то, лишая ее сил противиться.
Дмитрия она нашла быстро, но ничего хорошего из этого не получилось – и он занят оказался! Как сговорились, ей-богу… Хорошо хоть при виде ее в глазах приемного сына вспыхнула неподдельная радость, но все равно, едва поклонился и тут же убежал, правда, вечером обещал непременно подойти. А ей-то сейчас надобно было! Артемия так и вовсе не нашла – никто из спрошенных не ведал, где его искать, – и расстроилась чуть не до слез. Успокаивая сама себя, решила, что, может, сейчас оно и к лучшему: дойдут у Анны руки до караваев или нет – это еще вопрос, но сама Татьяна твердо намеревалась проследить, чтобы проводили отроков, как положено. И образки серебряные, которые в верхушку провожального каравая запекают, с собой прихватила, и не только Демушке и своим крестникам: собрала обереги у всех семей, чьи мальчишки были в крепости. Куньевские – недавние язычники – сразу ее поняли, им не пришлось объяснять, для чего они надобны. А свои она даже освятила у отца Михаила, сказав, что хочет отрокам святой образ защитника всех воинов с собой дать. Тот благочестивое намерение горячо одобрил, а кто на той серебряной плашке изображен (главное, что не письмена языческие), Перун или какой-то святой, – про то священнику знать без надобности, и с какими наговорами ее в каравай положат – тем более. Да и маленькая она совсем, не разберешь на ней ничего.
Так что сейчас Татьяна только повздыхала и повернула в сторону кухни. Там, кажется, бывшая холопка хозяйничала, которую племянник неизвестно с какой прихоти выкупил, окрестил да на волю отпустил… как ее там… Плава. Татьяна ее плохо помнила – та появилась в Куньем городище незадолго до замужества самой Тани. Вот мужа ее, здоровенного придурка Простыню, знала с детства. По правде-то, говорили, что маленьким он от других детей не отличался, но потом то ли мать его уронила, то ли сам с крыльца упал – головой сильно ударился, да так и остался дурачком. Вырос здоровенным, но умом так и остался тем упавшим мальчишкой, хорошо – добрым был, не обижал никого… пока хмельного в рот не брал. Тогда буянил крепко, никто его усмирить не мог. А с чего это Плава за него замуж пошла, Татьяна не задумывалась: отдали – вот и пошла.
Старшая повариха встретила «вторую боярыню» хмуро, вежества не проявила, даже не поклонилась – будто не ее на лисовиновское подворье холопкой привели. Поначалу просто буркнула, что замесили уже тесто, к вечеру подойдет, и ночью выпекать можно будет. Татьяну такая краткость не удовлетворила – мало ли что недавняя лесовичка неправильно сделать могла, всех ратнинских обычаев она не знала, а ведь ежели какую мелочь забудешь – потом дожидайся свою кровиночку обратно… Нет, тут все в подробностях выспросить надо, если что не так, есть еще время заново тесто поставить. Да только эта нахалка и слова сказать не дала: не успела Татьяна спросить, не просыпала ли стряпуха, не приведи, Господи, муку на пол, как та воткнула кулаки в бока, поперла грудью прямо на бывшую хозяйку, да так и вытеснила ее за порог кухни. И вот там уже высказалась:
