Старшая повариха встретила «вторую боярыню» хмуро, вежества не проявила, даже не поклонилась – будто не ее на лисовиновское подворье холопкой привели. Поначалу просто буркнула, что замесили уже тесто, к вечеру подойдет, и ночью выпекать можно будет. Татьяну такая краткость не удовлетворила – мало ли что недавняя лесовичка неправильно сделать могла, всех ратнинских обычаев она не знала, а ведь ежели какую мелочь забудешь – потом дожидайся свою кровиночку обратно… Нет, тут все в подробностях выспросить надо, если что не так, есть еще время заново тесто поставить. Да только эта нахалка и слова сказать не дала: не успела Татьяна спросить, не просыпала ли стряпуха, не приведи, Господи, муку на пол, как та воткнула кулаки в бока, поперла грудью прямо на бывшую хозяйку, да так и вытеснила ее за порог кухни. И вот там уже высказалась:
– Иди, Загляда, иди, не доводи меня до беды. Одна мне тут уже душу вынула, дыхнуть не давала, на каждый чих кидалась, теперь ты пришла. Отвяжись от меня, Верку Макарову вон поди пытай, она тебе все обскажет: какой рукой я муку насыпала, какие слова она говорила, когда яйца вбивала, да с какой песней молоко лила. А ко мне не лезь, у меня своих забот немерено. Ужин за меня кто готовить будет? Ты, что ль? – С этими словами развернулась и ушла в кухню, только дверью за собой хлопнула.
Вообще-то такое поведение было для Плавы несвойственно и объяснялось довольно просто. После обеда Анна подозвала главную стряпуху и распорядилась пустить на кухню Верку, дабы она, как опытная в этом деле жена бывшего ратника, а ныне воинского наставника, проследила за правильностью всех приготовлений к ночной выпечке особых, провожальных хлебов. Конечно, обычное тесто Плава сама всегда ставила, но тут уж больно важное дело предстояло. Дедовский обычай – давать с собой уходящему из дома воину каравай ржаного хлеба – соблюдался в Ратном неукоснительно. Было это не только и не столько заботой о хлебе насущном, сколько обрядом – настолько древним, что никто не знал, где и когда любящая жена или мать впервые запекла в верхушку такого каравая маленький серебряный оберег. Когда хлеб съедался, воины хранили крохотную серебряную бляшку во фляге с водой, а перед боем некоторые так и в рот их клали. При ранении, случалось, и к ране прикладывали – верили, что исцеляет. Отец Михаил, хотя и не посвященный в истинный смысл данного действа, тем не менее подозревал что-то «неправильное», не христианское в этом обычае и поначалу настаивал на своем участии в процессе выпечки или хотя бы вручении караваев воинам, чтобы освятить их. Против освящения самих хлебов либо серебряных, похожих на образки плашек, закладываемых под корочку, никто ничего не имел, но вот допускать священника к постановке теста или выпечке бабы отказались категорически – мужам при этом таинстве присутствовать не полагалось. Ратники быстро и доходчиво объяснили святому отцу, что лучше ему не соваться, куда не просят, после чего он счел за благо не лезть в бабьи дела – ну пекут хлеб в дорогу мужьям, и пусть пекут… Впрочем, отца Михаила в крепости не было, но и родни у отроков тоже, чтобы им такие караваи испечь и завтра раздать. Тем не менее, провожая воинов, мелочами пренебрегать нельзя, если хочешь их обратно дождаться, вот и решила Анна, что печь эти провожальные караваи будут все женщины крепости на кухне у Плавы: жены и вдовы ратников подскажут и покажут, что и как делать надлежит. Когда же приехавшая Татьяна помянула, что привезла с собой обереги для опричников от их родни, то очень такой догадливостью порадовала Анну – та уже голову сломала, где на всех ребят серебра набрать.
Плава, как пришлая, куньевская, всех тонкостей и наговоров, непременно творящихся при замешивании такого теста, не знала, а дело было серьезное – все обряды требовалось соблюсти непременно и в точности, ничего не упустить, вплоть до того, с какого края у стола стоять, да как муку размешивать: все имело значение. Уж что-что, а это повариха понимала, потому и не перечила боярыне, Говоруху распоряжаться на кухню допустила без малейшего возражения и сама у нее только на подхвате была, всем Веркиным наставлениям внимала, по первому знаку подавала требуемое, не прерывая ее, но вслушиваясь и запоминая слова наговоров, которые жена бывшего ратника, не раз провожавшая его в походы, произносила, против своего обыкновения, медленно, нараспев, не отвлекаясь ни на что постороннее.
Когда же бадья с тестом была накрыта чистым полотном с отводящими беду вышитыми узорами и убрана в теплое место, Верку будто подменили. Она охотно откликнулась на предложение выпить холодного кваску и уже своей привычной скороговоркой принялась просвещать Плаву, а также всех находящихся в кухне холопок, забегающих по делу и без дела отроков, надеющихся выпросить у главной стряпухи лакомый кусочек, и все окрестности в придачу как о собственных взаимоотношениях с родней, так и о семейных проблемах всех своих ближних и дальних ратнинских соседей. И все это вперемежку с пересказом последних сплетен про Михайловскую крепость, распространяемых по Ратному Варварой и ее товарками. Упомянула и то, что, дескать, держат девок и отроков в крепости впроголодь, кормежка скудная – одной репой потчуют, и то не вдоволь. Зато масло да сметану с медом себе на морду для красы и обольщения Анна с прочими бабами, не зная меры, переводят чуть ли не бадейками… Нетрудно было догадаться, что последнее обвинение исходило от Млавиной мамаши.
Плаву слова про якобы голодное житье в крепости задели не на шутку. Она попыталась было сорвать свою досаду на Верке, но та, вытаращив глаза, искренне заверила повариху, что сама в эту глупость ни чуточки и не поверила, а, наоборот, с дурами, что такое плетут, поругалась, и чуть в волосья друг дружке не вцепились. Так что даже и душу отвести Плаве не на ком оказалось.
Едва только главная стряпуха крепости, раздосадованная обидными слухами, с огромным трудом выдворила из кухни доброжелательную болтушку и вздохнула с облегчением, как тут же еще одна гостья из ненавистного Ратного в ее хозяйство заявилась, и опять с указаниями. Вот и не выдержала она, сорвалась и вслед за Веркой, но уже не так вежливо, выставила на улицу и сноху боярыни.
Татьяна же от такого самовольства оторопела. Дома, в Ратном, иные из родственниц поначалу позволяли себе на нее голос возвысить – та же Дарена, например, но она-то младшую дочь своего свекра еще девчонкой знала, да и без дела не оговаривала, порой и подсказывала что полезное: все-таки в сильном роду много лет большухой была. Но и она притихла после того, как Анна несколько раз жестко оборвала ее да на место указала: «Из милости вас в род взяли, невместно тебе снохой боярина помыкать! Заруби себе на носу и прочим передай – она вам теперь не Загляда, а боярыня Татьяна Фроловна!» (крестным отцом-то у нее деверь был). Впервые тогда Татьяну по отчеству назвали – она не сразу и поняла, что это ее. Но при этом так на саму Таню зыркнула, что лучше бы уж отругала. После того двоюродные сестры и вдовы братьев с ней, младшей снохой воеводы и женой наследника, всегда почтительно разговаривали, а племянницы так и вовсе взглянуть в лицо не смели… пока Анна в крепость не перебралась. Тогда все потихоньку возвращаться стало, но Татьяне уже до этого дела не было – она ушла в мысли о таком долгожданном ребенке, отчаянно боялась не доносить дитя и так же отчаянно надеялась, что с его рождением к ней вернется давно ушедшее счастье.
