Сомнения в том, что Константин проходимец и предатель, начали рассеиваться.
— А второй-то злодей прозывается Горясер. А за излов и привод его в детинец сто гривен воину…
Ляшко в окружении дюжины ратников выехал из детинца и проскакал галопом к помосту. Спешившись и привязав коня к столбу, он стал слушать Малана.
— А еще вести такие… — сказал Малан.
— Э! Ты не все сказал! — возразил Ляшко.
— Я все сказал.
— Не все, — Ляшко забрался на помост. — Договаривай.
После короткого напряженного молчания, Малан вдруг приосанился и задрал подбородок.
— Я не могу сказать такое новгородцам. Не могу честных людей в соблазн вводить. Никогда ни один бирич на это не пойдет. Биричи дорожат словом и сердцем своим. — В глазах Малана засверкали огоньки — он почувствовал сладостный вкус верхнеэшелонного диссидентства. — Мы честные люди, и наш народ честный. Мы…
Тогда Ляшко, не дав ему договорить, просто столкнул его с помоста. Малан упал, больно ударившись, и поднялся, потирая локоть и морщась.
— А еще объявлена награда, — сказал народу Ляшко, — отдельная, тем, кто доставит в детинец не только Константина, но и того, кто его укрывает. Тысяча гривен воинам, тысяча гривен кун всем остальным, включая холопов. И бесплатный кубок свира всем желающим, в любом кроге, как только изловят Константина.
Есть вещи выше благосклонности, чести и воли любого народа. Ярослав, продиктовавший третий приказ с повозки, в которой его медленным ходом везли в Новгород, хорошо об этом знал. При наличии нужной суммы завтра на тиунов суд доставят кого угодно — хоть Святополка, хоть Базиля, хоть самого Хайнриха Второго. И только недостаток средств заставляет иногда благожелательных правителей прибегать к другим методам — к хитрости, или же к ильду и сверду.
— Вот какие дела пошли, — заискивающе сказала молочница Бове-огуречнику, презирающему ее с тех пор, как она ушла за нагловатым типом, а потом вернулась, пристыженная. — Самого Константина, подумать только!
Бова презрительно на нее посмотрел и ничего не сказал. Молочница загрустила было, но вдруг увидела Певунью, весело шагающую прямо к ней. Глаза молочницы округлились.
— Здрава будь, подружка! — задорно сказала ей Певунья. — Как торговля, хорошо все?
— Миленькая, — пробормотала молочница, — ты поправилась? Ну… А выглядишь — просто чудо. Смотри, похудела, окрепла. Бова, правда она похудела? А похорошела-то как! А, Бова? Ну! Выздоровела!
— А я разве болела? — с сомнением спросила Певунья.
Молочница, испугавшаяся было, что Певунья все помнит, всю свою бытность оракулом, включая визиты молочницы, которая кого только не приводила посмотреть на прикованную к постели прорицательницу, и что только им, приведенным, не показывала и не позволяла, вздохнула свободнее.
— Ты не помнишь? — спросила она с надеждой робкою.
— Вроде нет. Спалось плохо этой ночью, так я в бане попарилась, и все как рукой сняло! — весело сообщила Певунья.
— Бова, ты посмотри только, как она захорошела-то, а?
Бова, которого тоже, молчащего и презирающего, водили, задабривая, показывать и которому позволяли трогать и даже поощряли в этом, пожал плечами. Бояться ему было нечего — вот он, нож, под рукой.
— Нет, ты посмотри!
Бова плюнул, поднял с земли большой грязный квадратный кусок материи, служивший ему иногда сленгкаппой, еще раз плюнул, и отошел развеяться.
— Ну, Певунья, как я рада тебя видеть! — сказала молочница, дыша полной грудью.
— Да, — улыбнулась Певунья, которой давеча все рассказала прачка — и как молочница водила к ней гостей тоже. — Да. А только некоторые прорицательские способности у меня остались. И помню я, как ты, хорла корявая, меня по щекам хлестала. Щеки до сих пор саднит. И предрекаю я тебе, что сдохнешь ты, змея, сегодня до полудня.
И ушла.
Молочница где стояла, там и осела на землю. Прожила она после этого еще очень долго, но дом Певуньи обходила с тех пор стороной.
А Бова-огуречник шел тем временем вдоль реки. Вот же дурной народ кругом, думал он. А ведь повезет небось кому-нибудь. Одному мне невезение. Эка рыбы плещутся в реке, чтоб их разорвало.
А только узрел вдруг Бова-огуречник, что у кромки леса что-то такое движется самоходно, траву приминая. И хоть был он по природе своей не очень любопытен, решил посмотреть, чего там.
Оказалось — человек. Крупный такой, мощный. И покалеченный. Нога странно повернута. Рожа в крови спекшейся. В рубахе одной, а рубаха-то порвана. Ползет. Пригляделся Бова. И хоть видел он посадника Константина вблизи всего раза два или три, признал он его, посадника.
— Добрый человек, — сказал посадник. — Я, как видишь, в незавидном состоянии, а мне очень нужно прямо сейчас в Новгород и в детинец. Не поможешь ли?
— Эх, — сказал Бова. — Помогу я тебе, помогу. Только вот ты большой, а я не очень. Как бы нам с тобою изловчиться, чтобы дело на лад пошло? А мы вот что, мы сейчас моей сленгкаппой тебя подвяжем. И веревка у меня есть, тоже приспособим. Ты вот что — ты перевернись на спину.
— Не могу, — ответил Житник.
— Ну так я тебя сам переверну. А чего это у тебя с рукой-то? Повредилась?
— Обе руки повредились.
Бова присел рядом и приподнял правую руку Житника. Житник сморщился от боли.
— Да, эка костяшки разбиты. А вторая? Ой, сломана рука-то. Ну мы так…
Он с трудом перевернул Житника на спину, а затем проворно, пока Житник кричал и сжимал зубы от боли, связал ему руки веревкой.
— Ну, теперь проденем.
Свернув сленгкаппу в толстый жгут, он продел ее через подмышки Житника.
— Ты зачем связал мне руки, змей? — спросил Житник.
— Ты поговори, поговори еще, — возразил спокойный и смелый Бова-огуречник. — Вот как ляпну тебя ногой по роже, так поговоришь мне тут. Предатель. Проходимец. Уж про тебя все известно, ерепенься теперь, орясина тупая.
Вскоре Бова понял, что дело, за которое он взялся, не из легких. Но пять тысяч гривен, поселяне, полагающихся торговцу за излов — как такое упустить!
— Нога-то вон, нога-то левая вон, действует она у тебя? — спросил Бова.
— Подставь морду, гад, так узнаешь, — пообещал Житник.
Бова бросил жгут, обошел Житника сбоку, и с размаху пнул его в ребра.
— Я говорю, нога задняя действует? — вопросил он.
Житник сжал зубы и промолчал. Бова пнул его еще раз.
— Так ты эта, ногой-то задней, помогай, а то тяжелый ты, понял? А то найду палку и морду тебе разобью всю. А и нож у меня с собою.
Он достал из сапога нож и показал Житнику.
— Да, — сказал Житник и зашипел, втягивая воздух. — А только подумай, пенек гнилой — а ну-ка выберусь я, а подлечусь, и потом тебя найду?
