Дмитрия она нашла быстро, но ничего хорошего из этого не получилось – и он занят оказался! Как сговорились, ей-богу! Хорошо хоть при виде ее в глазах приемного сына вспыхнула неподдельная радость, но все равно, едва поклонился и тут же убежал, правда, вечером обещал непременно подойти. А ей-то сейчас надобно было! Артемия так и вовсе не нашла – никто из спрошенных не ведал, где его искать – и опять расстроилась чуть не до слез.
Успокаивая сама себя, решила, что, может, сейчас оно и к лучшему: дойдут у Анны руки до караваев или нет – это еще вопрос, но сама Татьяна твердо намеревалась проследить, чтобы проводили отроков, как положено. И образки серебряные, которые в верхушку провожального каравая запекают, с собой прихватила, и не только Демушке и своим крестникам: собрала обереги у всех семей, чьи мальчишки были в крепости. Куньевские – недавние язычники – сразу ее поняли, им не пришлось объяснять, для чего они надобны. А свои она даже освятила у отца Михаила, сказав, что хочет отрокам дать с собой святой образ защитника всех воинов. Тот благочестивое намерение горячо одобрил, а кто на той серебряной плашке изображен (главное, что не письмена языческие), Перун или какой-то святой – про то священнику знать без надобности, и с какими наговорами ее в каравай положат – тем более. Да и маленькая она совсем, не разберешь на ней ничего.
Так что сейчас Татьяна только повздыхала и повернула в сторону кухни. Там, кажется, бывшая холопка хозяйничала, которую племянник неизвестно с какой прихоти выкупил, окрестил да на волю отпустил… как ее там… Плава. Татьяна ее плохо помнила – та появилась в Куньевом городище незадолго до замужества самой Тани. Вот мужа ее, здоровенного придурка Простыню, знала с детства. По правде-то, говорили, что маленьким он от других детей не отличался, но потом то ли мать его уронила, то ли сам с крыльца упал – головой сильно ударился, да так и остался дурачком. Вырос здоровенным, но умом так и остался тем мальчишкой, хорошо – добрым был, не обижал никого… пока хмельного в рот не брал. Тогда буянил крепко, никто его усмирить не мог. А с чего Плава за него замуж пошла, Татьяна не задумывалась: отдали – вот и пошла.
Старшая повариха встретила «вторую боярыню» хмуро, вежества не проявила, даже не поклонилась – будто не ее на лисовиновское подворье холопкой привели. Поначалу просто буркнула, что замесили уже тесто – к вечеру подойдет, и ночью выпекать можно. Татьяну такая краткость не удовлетворила – мало ли что недавняя лесовичка неправильно сделать могла, всех ратнинских обычаев она не знала, а ведь ежели какую мелочь забудешь – потом дожидайся свою кровиночку обратно… Нет, тут все в подробностях выспросить надо, если что не так, есть еще время заново тесто поставить. Да только эта нахалка и слова сказать не дала: не успела Татьяна спросить, не просыпала ли стряпуха, не приведи Господи, муку на пол, как та воткнула кулаки в бока, поперла грудью прямо на бывшую хозяйку, да так и вытеснила ее за порог кухни. И вот там уже высказалась:
– Иди, Загляда, иди, не доводи меня до беды. Одна мне тут уже душу вынула, дыхнуть не давала, на каждый чих кидалась, теперь ты пришла. Отвяжись от меня, Верку Макарову вон поди пытай, она тебе все обскажет: какой рукой я муку насыпала, какие слова она говорила, когда яйца вбивала, да с какой песней молоко лила. А ко мне не лезь, у меня своих забот немеряно. Ужин за меня кто готовить будет? Ты, что ль? – с этими словами развернулась и ушла в кухню, только дверью за собой хлопнула.
Вообще-то такое поведение было для Плавы несвойственно и объяснялось довольно просто. После обеда Анна подозвала главную стряпуху и распорядилась пустить на кухню Верку, дабы она, как опытная в этом деле жена бывшего ратника, а ныне воинского наставника, проследила за правильностью всех приготовлений к ночной выпечке особых – провожальных – хлебов. Конечно, обычное тесто Плава сама всегда ставила, но тут уж больно важное дело предстояло.
Дедовский обычай – давать с собой уходящему из дома воину каравай ржаного хлеба – соблюдался в Ратном неукоснительно. Было это не только и не столько заботой о хлебе насущном, сколько обрядом – настолько древним, что никто не знал, где и когда любящая жена или мать впервые запекла в верхушку такого каравая маленький серебряный оберег. Когда хлеб съедался, воины хранили крохотную серебряную бляшку во фляге с водой, а перед боем некоторые так и в рот их клали. При ранении, случалось, и к ране прикладывали – верили, что исцеляет.
Отец Михаил, хотя и не посвященный в истинный смысл данного действа, тем не менее подозревал что-то «неправильное», не христианское в этом обычае и поначалу настаивал на своем участии в процессе выпечки или хотя бы вручении караваев воинам, чтобы освятить их. Против освящения самих хлебов либо серебряных, похожих на образки плашек, закладываемых под корочку, никто ничего не имел, но вот допускать священника к постановке теста или выпечке бабы отказались категорически – мужам при этом таинстве присутствовать не полагалось. Ратники быстро и доходчиво объяснили святому отцу, что лучше ему не соваться, куда не просят, после чего он счел за благо не лезть в бабьи дела – ну, пекут хлеб в дорогу мужьям, вот и пусть пекут… Впрочем, отца Михаила в крепости не было, но и родни у отроков тоже, чтобы им такие караваи испечь и раздать наутро.
Тем не менее, провожая воинов, мелочами пренебрегать нельзя, если хочешь их обратно дождаться, вот и решила Анна, что печь эти провожальные караваи будут все женщины крепости на кухне у Плавы: жены и вдовы ратников подскажут и покажут, что и как делать надлежит. Когда же приехавшая Татьяна помянула, что привезла с собой обереги для опричников от их родни, то очень такой догадливостью порадовала Анну – та уже голову сломала, где набрать серебра на всех ребят.
Плава, как пришлая, куньевская, всех тонкостей и наговоров, непременно творившихся при замешивании такого теста, не знала, а дело было серьезное – все обряды требовалось соблюсти непременно и в точности, ничего не упустить, вплоть до того, с какого края у стола стоять, да как муку размешивать. Все имело значение. Уж что-что, а это повариха понимала, потому и не перечила боярыне, Говоруху распоряжаться на кухню допустила без малейшего возражения и сама у нее только на подхвате была, всем Веркиным наставлениям внимала, по первому знаку подавала требуемое, не прерывая ее, но вслушиваясь и запоминая слова наговоров, которые жена бывшего ратника, не раз провожавшая его в походы, произносила, против своего обыкновения, медленно, нараспев, не отвлекаясь ни на что постороннее.
Когда же бадью с тестом накрыли чистым полотном с отводящими беду вышитыми узорами и убрали в теплое место, Верку будто подменили. Она охотно откликнулась на предложение выпить холодного кваску и уже своей привычной скороговоркой принялась просвещать Плаву – а также всех находящихся в кухне холопок, забегающих по делу и без дела отроков, надеющихся выпросить у главной стряпухи лакомый кусочек, и все окрестности в придачу – как о собственных взаимоотношениях с родней, так и о семейных проблемах всех своих ближних и дальних ратнинских соседей.
