Конечно, не стоило бы потакать арестованным, но Роман Григорьевич показал — жалко что ли? Паврин изучал их долго и придирчиво, выискивая тот, что против клятв, пока Мыльнянов не одёрнул горько:
— Брось, Модест! Мы оба знаем, что клятву именем Сущего обойти нельзя.
— Можно! — артачился тот. — Можно, если видения ему внушили, а он пересказал их нам, воображая, будто говорит правду! Всё предусмотрели, господа-сыскные! Вот если бы ты, Жорж, не встрял со своим окончанием…
— Ах, пожалуйста, могу и без окончания! — перебил Ивенский с лёгким раздражением, и без запинки, отмахнувшись от перепуганного Мыльнянова, повторил опасные слова, — …клянусь, что говорил чистую правду!
И снова не умер — надо же! Больше упрямцу нечем было крыть.
Тогда довольный Роман Григорьевич вызвал конвойных и велел увести заговорщиков в камеру, да не общую, где всякого народа вдосталь, и один сосед другого страшнее, а в отдельную, чтобы сиделось им мирно и хорошо думалось.
А недовольный Листунов заявил:
— Вы, конечно, начальник, вам виднее… Но я ума не приложу, для чего вам понадобилось устраивать этот учёный диспут с арестованными? Только даром потратили время, а результатов никаких, до архата даже разговор не дошёл. Лично я на вашем месте вызвал бы людей, произвёл допрос с пристрастием — живо заговорили бы господа патраторы. Они от простой розги, какой только малых детей учить, и то едва не разрыдались. А уж настоящая пытка…
— О-о, — протянул Роман Григорьевич, перебив. — Вы, Иван Агафонович, видно не знаете последних столичных веяний. Ведь как было всегда? Самыми надёжными считались именно те показания, что были получены под пыткой. Теперь же у нас всё наоборот.
— То есть, как? — не понял пальмирец.
— Очень просто. Обвиняемый на суде заявляет, что давал показания, будучи избитым и запуганным до невменяемости, что несуществующую вину признавал во избежание дальнейших пыток, и потом публично отказывается от всех своих слов. А судьи в таких случаях всё чаще склонны принимать сторону обвиняемого. Поэтому в делах особенно серьёзных мы теперь стараемся добывать показания бережно, чтобы потом никто не подкопался! — в общем, целую теорию (кстати, вполне соответствующую действительности) изложил Роман Григорьевич, вместо того, чтобы коротко и честно признаться, что сам не любит лишний раз прибегать к пыткам, потому что папенька его эту сторону полицейской службы особенно осуждает…
— Неужто? — опечалился Листунов. — Вот беда, откуда не ждали! Это что же теперь, с каждым крестьянином или, там, мещанином на допросе разговоры по душам заводить? Откуда же тогда взяться порядку в стране, если мы с преступниками либеральничать станем? — и добавил совершенно по-понуровски. — Ах, Русь, Русь, куда же ты катишься?
— Нет, — Роман Григорьевич решил его немного утешить, — с крестьянином или мещанином либеральничать пока не обязательно. Но с господами либо с магическим сословием приходится соблюдать некоторую деликатность. Учтите на будущее, скоро это и до вас дойдёт.
— Тьфу-тьфу, не накаркать! — Иван Агафонович трижды сплюнул через плечо.
Назвать имя архата арестованные отказались. Ночь они провели в тяжких раздумьях и бесконечных разговорах на повышенных тонах (из-за чего выглядели теперь чрезвычайно вялыми и утомлёнными; вдобавок, Паврин имел синяк под глазом — это надзирателю так надоел шум в камере, что он не сдержался, не проявил должной деликатности, утихомиривая господ-арестантов). Результатом их споров стало безоговорочное признание правоты ведьмака-сыскного. Ведь в отличие от соратницы своей, ни Мыльнянов, ни даже упрямец Паврин, вовсе не относились к числу слепых фанатиков, которые, уверовав во что-то однажды, уже не способны изменить своё мнение в силу неповоротливости ума, и никакими доказательствами их не прошибёшь. Нет, оба партратора были весьма умными молодыми людьми, сохранившими критику и здравый смысл.
Архат смог их убедить, и они пошли за ним, воображая, будто совершают благое деяние. Но даже теперь, когда стало ясно, сколь жестоким было их заблуждение, выдавать властям своего идейного вдохновителя они не желали. Ведь и его мотивы были самыми благородными, и он никому не желал зла. Но что поделаешь, errare humanum est.[64] И если придётся несчастному архату отвечать за свои ошибки перед законом, то не его верные патраторы будут тому виной — примерно в таком духе они довели свою мысль до следствия.
Господин Листунов сделал большие глаза, выразительно взглянул на столичного начальника.
— Нет, ваше высокоблагородие, я решительно не понимаю, о какой деликатности тут может идти речь? Очевидно, что без допроса с пристрастием нам не обойтись! В момент звякало разнуздают! — лихо ввернул он жаргонный оборот, слегка шокировав юного Удальцева: разве можно повторять разные уголовные гадости при начальстве?
Но Роман Григорьевич не обратил никакого внимания на столь вопиющее нарушение субординации.
— Вы так считаете? — задумчиво пробормотал он, глядя в никуда. Вчера папенька обозначил день своей свадьбы, по этой причине Ивенский-младший пребывал в настроении меланхолическом и отрешённом, вести допрос ему вообще не хотелось. Но куда деваться — служебный долг… Ах, покончить бы с этим делом поскорее! — Ну, что же… Удальцев, будьте добры, распорядитесь, пусть готовят пыточную… Кстати мы с вами туда ещё не спускались. Вот и посмотрим заодно, что тут за оборудование. Всё-таки Особая канцелярия — это вам не полицейский участок, наверняка что-нибудь занятное припасли.
— Верно, оно здесь американское! — у Тита Ардалионовича разгорелись глаза. Нет, агент Удальцев вовсе не отличался кровожадностью, и доведись ему присутствовать при настоящем допросе с пристрастием, скорее всего, упал бы в обморок в самом его начале. Просто его всегда влекли технические новинки. — Я читал, американцы большие искусники по этой части! Придумали использовать для пыток силу электричества. Сажают человека в лохань с водой, опускают туда медный провод, по нему от динамо-машины идёт ток, и причиняет несчастному такие невыносимые страдания, что многие лишаются рассудка…
— Господа! — тихо, пряча глаза, взмолился Мыльнянов. — Умоляю, не надо пыток. Я вам всё скажу, что знаю.
— Предатель! — плюнул гордый Паврин, он был из числа тех людей, что никакими пытками не запугать; если бы не непримиримые идейные разногласия, нигилисты приобрели бы в его лице настоящего товарища.
Что же касается Мыльнянова… Пусть его судит тот, кто сам хоть раз подвергался допросу в Особой канцелярии, а мы — не станем. Тем более, что пользы следствию от него поначалу вышло немного: имени архата он не знал и в лицо никогда не видел, его неизменно скрывала «магическая маска» — особое заклинание, делающее черты размытыми, как на акварельном портрете, упавшем в воду.
