Добравшись до фермы, я сразу пошел в амбар и взобрался к себе под крышу. Наконец-то сухо! Я сел на солому и задумался. А после долгих раздумий решил: конца потопу не видно – значит, надо, пусть и неохота, снова использовать манускрипт.
Достал его и написал на чистой странице следующее:
Я открыл глаза. Ливень кончился. Безоблачное небо, едва влажная почва. На полях, сколько видит глаз, по здоровым и крепким растениям понятно, что грядет лучший за десятилетие урожай. Коровы на лугу мирно щиплют траву.
Я упрятал книжку в сшитый мной кожаный карман и снова прикрыл пояс мокрой рубахой.
Раздался грохот – кто-то с остервенением стучал в стену амбара. Тихонько подойдя к двери, я сквозь барабанный бой дождя различил гомон, не оставлявший сомнений: снаружи собралась недовольная чем-то толпа.
Дверь я не успел открыть. В амбар ворвались разъяренные крестьяне с досками в руках. Помахав ими, но не утолив ярости, они повалили меня на землю, и тот, что стоял впереди остальных, тут же схватил за воротник и поднял.
– Этого человека вы искали? – спросил он, демонстрируя пленника толпе.
– Он, он, – кивнул Шарль. – Это он вызвал дождь, и, пока колдун не уберется из наших краев навсегда, ясное дело, лить не перестанет.
– Давайте его свяжем! – закричал один из незваных гостей.
Меня связали, швырнули на дно повозки, в которую впрягли какого-то буйного быка, проводили нас до дороги этаким странным конвоем, а там стегнули животное кнутом.
Бык испугался и бешеным аллюром рванул вперед.
Мотаясь по дну повозки, я то и дело стукался головой о борта, глаза мои мало-помалу затуманивались, и вскоре сознание меня покинуло.
Надеюсь, вы простите, если я – из соображений экономии места и времени – опущу кое-какие радости и горести из тех, что приносила мне книга год за годом. Тем более что – по причине, тогда еще, в те времена, от меня ускользавшей, – мне было суждено и влачить невероятно долгое существование, и умереть совсем молодым.
Парадоксально? Ну да, только я не очень-то мог себе объяснить многочисленные проявления того, как воздействовала на меня книга.
Несколько лет экспериментов – и вот она, гипотеза: всяческие катаклизмы, которые порождала моя неуклюжая проза, были расплатой за милости, оказанные мне манускриптом. Иначе говоря, сочиняя для себя самое что ни на есть подходящее будущее, я тем самым притягивал к себе же несчастья, сводившие на нет все хорошее. Мало того, увязал порой в такой трясине, что исходные мои проблемы внезапно начинали восприниматься как абсолютно несущественные.
Обдумав эту гипотезу, я принял решение использовать отныне книгу только в целях благотворительности. Если я не стану требовать от нее ничего для себя лично, возможно, и не придется отдавать выкуп за то или иное исполненное желание?
Решил – и дальше открывал манускрипт только тогда, когда встречал кого-либо, кто бедствовал. Долгие годы, излагая события завтрашнего дня, я старался подсказать книге такие, благодаря которым нуждающиеся вышли бы из затруднительного положения, а мне самому никоим образом не было бы выгоды.
Но, несмотря на все предосторожности и к величайшему моему изумлению, как раз эти старания и привели к началу моего личного благоденствия.
С одной стороны, меня с тех пор окружали люди, которым улыбалась фортуна, и это неизменно отражалось на моей собственной участи, ведь действительно, имея дело с баловнями судьбы, с богатыми и здоровыми, с теми, с кем ничего плохого никогда не случается, ты и сам выигрываешь.
А с другой стороны, некоторые из тех, кто с помощью книги избавился от черной полосы и сменил ее на радужную, по какой-то искорке сочувствия в моем взгляде или по намеку на сопереживание в интонации догадывались, что я тем или иным образом причастен к внезапной благосклонности к ним фортуны, что тем или иным образом способен влиять на события, дабы они пошли им на пользу, – и неизбежно находили способ меня отблагодарить, причем так, чтобы я не успел предупредить их намерения.
Анализируя собственный опыт, я сделал открытие: никакого альтруизма не существует в природе! Вот только иллюзия длилась дольше века…
Все резко оборвалось в 1178 году.
Изгнанный из Прованса, я стал богатым купцом, приобрел в Пизе удобный и красивый особняк, куда полюбили приходить разные люди, заметившие, как после встречи со мной их житье-бытье совершенно непостижимым образом меняется к лучшему.
Я тогда торговал вовсю и везде, не упуская ничего, что оказывалось в пределах досягаемости. Покупал шелка в Магрибе, чтобы перепродать их в Риме и на Сицилии, выменивал у турок мрамор на пряности, финансировал постройку кораблей, даже поставлял оружие армиям Рима, Мессины и Пизы, что помогало им наилучшим образом истреблять друг друга. И, кстати, вряд ли можно было бы найти поле, более удобное для коммерции, чем война, если бы мои клиенты в ходе ее так часто не погибали.
Мне никогда не приходило в голову использовать манускрипт ни ради собственной выгоды, ни чтобы так или иначе повредить конкурентам. Во всяком случае, не было у меня ни малейшего к тому желания. Но торговые партнеры, почувствовав, что благодаря моему вмешательству их дела идут лучше, умеряли пыл, какой проявили бы в иных обстоятельствах, мне – помимо моей воли – доставалась в результате каждой сделки малая толика денег, и небольшие прибыли сложились в конце концов в более чем приличное состояние.
Богатство свалилось на меня без всяких моих усилий, потому, не желая привлекать внимания к книге (вдруг кто-то заподозрил бы, что именно она меня обогатила), я решил распределять излишки своих доходов между самыми обездоленными гражданами Пизы и с твердым намерением избавляться от прибылей, дарованных мне книгой, хоть она и использовалась мной только ради других, организовывал в первый день каждого месяца благотворительную акцию. Место для нее я выбрал неподалеку от моего дома, в церкви Святого Гроба Господня[9], которую мне любезно предоставлял для такого случая орден госпитальеров. Вероятно, услужливость рыцарей-монахов объяснялась еще одной моей традицией: я снабжал их всем необходимым, чтобы поддерживать влияние ордена в Барлетте, Капуе и Венеции и чтобы влияние это могло расти.
Архитектура храма, увенчанного восьмиугольным куполом, несла на себе отпечаток гения: в те времена жил и работал Диотисальви. Стоя в церкви и глядя вверх, можно было только воображать, какова там, на высоте, самая верхушка купола, ибо она, несмотря на свет, который струился из восьми окошек на гранях, скрывалась за завесой тьмы, бросавшей вызов даже и полуденному солнцу. С первого же посещения храма я, входя в него, испытывал чувство глубокого благоговения – по-видимому, от царившей здесь тишины и от света, наводнявшего церковь.
