Архитектура храма, увенчанного восьмиугольным куполом, несла на себе отпечаток гения: в те времена жил и работал Диотисальви. Стоя в церкви и глядя вверх, можно было только воображать, какова там, на высоте, самая верхушка купола, ибо она, несмотря на свет, который струился из восьми окошек на гранях, скрывалась за завесой тьмы, бросавшей вызов даже и полуденному солнцу. С первого же посещения храма я, входя в него, испытывал чувство глубокого благоговения – по-видимому, от царившей здесь тишины и от света, наводнявшего церковь.
В первый день каждого месяца происходило одно и то же. Ровно в восемь церковный сторож с глухим, но грозным стуком, от которого все начинало трястись, захлопывал дверь и запирал ее, не позволяя, таким образом, выйти тем, кто к тому времени собрался в храме, и от стука этого в нефе мгновенно стихали шепотки. После этого сторож, несколько раз – для верности – пересчитав явившихся на мессу прихожан (ни возраст, ни смехотворность наряда не принимались во внимание), громко сообщал мне, ожидавшему у алтаря, окончательный результат подсчета, чтобы можно было разделить деньги на равные порции. А затем прихожане, выстроившись в странную на вид очередь, один за другим подходили, брали свою долю и спокойно покидали храм. Сторож стоял у дверей, выпуская их и строго следя, чтобы в церковь при этом не проникли ни любопытные, ни жаждавшие еще разок наведаться к алтарю.
Охотников за дармовыми деньгами в Пизе хватало, и моя акция, естественно, привлекала достаточно много людей, которым никакая помощь не требовалась. Но для меня это значения не имело, я ставил себе единственную цель: избавиться от того, что досталось не по заслугам. Да и в любом случае я не мог бы отделить бедных прихожан от богатых: откуда мне было знать, каково состояние каждого, кто переступил церковный порог? Тем более что богатому проще простого нацепить лохмотья и прикинуться нищим…
Слухи по городу разнеслись быстро, и, когда минуло три месяца, к храму стекались уже целые толпы, так что сторожу приходилось отгонять от дверей тех, кто оставался там к полудню, поэтому пизанцы стали являться все раньше и раньше, надеясь проникнуть в церковь до того, как будет перекрыт вход.
Благотворительная акция сделала меня в городе чрезвычайно популярной персоной. Несколько раз мне даже случалось, по просьбе собравшихся в церкви, произносить речи, в которых я обличал неравенство между знатью и беднотой.
Воодушевленный одобрением толпы и духом дележки, который царил во время наших сборищ, я как-то поймал себя на том, что предлагаю другим пизанским купцам поучаствовать в благотворительности и распорядиться своим богатством так, чтобы им мог воспользоваться любой желающий. Кое-кто подхватил мое начинание, и несколько месяцев спустя события приобрели неожиданный размах.
Мои регулярные встречи с бедняками в церкви Святого Гроба Господня привлекли внимание верхов и групп, делящих между собой власть. А больше всего раздражали они пизанскую архиепархию.
Как мог архиепископ по-прежнему спокойно брать десятину и умножать свои богатства, когда в его собственном доме, в соборе, я столь красноречиво демонстрировал принцип «поделись с ближним» и выводил на чистую воду его самого с совершаемыми им грабежами?
Прошел год – и внезапно орден госпитальеров, сославшись на декрет архиепископа, запретил мне появляться в церкви Святого Гроба Господня. Я поневоле должен был прекратить ежемесячные церемонии, которые позволяли так легко расходовать то, что нажил.
А несколько дней спустя в мою дверь постучал эмиссар архиепископа. Я принял господина эмиссара со всеми подобающими его сану почестями, что не помешало ему передать мне послание, которое, по сути, было едва замаскированной угрозой.
Устроившись в высоком кресле посреди шелковых занавесей, мечей и доспехов, скопившихся у меня в гостиной по прихоти моего нынешнего ремесла, брат Августин начал ироническим, пусть и не без примеси восхищения тоном, но вид у него был такой, будто он тут не совсем на месте:
– Своими благодеяниями вы делаете поистине замечательное дело.
– Я тронут этой оценкой из ваших уст, она свидетельствует об отношении Церкви к моему делу.
– Можно, подобрав вашему богатству и вашей щедрости лучшее применение, добавить вашему делу величия…
– Какое же это применение? – притворился я любопытным.
– Вы могли бы поучаствовать в деяниях Церкви… И тогда архиепископство Пизанское более чем внимательно отнеслось бы к вашим проблемам.
– Но я вовсе не ищу милостей архиепископства и не хочу влиять на руководство архиепархии!
– То есть, распределяя свое состояние так, как распределяете, вы не преследуете никакой цели? – Мой гость, похоже, был заинтригован.
– Совершенно никакой. Просто хочу снять лишний груз с плеч, больно прибыли тяготят.
– Постойте-постойте, – нахмурился эмиссар и пересел на краешек дивана. – Никто не транжирит свои средства без какой-либо цели, не рассчитывая что-то получить взамен. Так каковы же ваши тайные намерения? Вы хотите признания? Вы проиграли пари? А может быть, тут замешана женщина?
Когда брат Августин произносил свою речь, я заприметил в его взгляде искорку, которая пробудила во мне мучительные подозрения.
– Успокойтесь, брат мой. Ничего подобного нет и в помине. Просто я стал жертвой необъяснимого порыва щедрости.
– Не стану от вас скрывать: ситуация для Церкви огорчительная. Должно быть, все-таки у вас есть мечта, которую вы лелеете и которую вам не воплотить с помощью ваших денег…
– Вовсе нет. Я абсолютно всем доволен.
Выдержать столь категорический отказ брат Августин был уже не в силах. Лицо его сморщилось, он резко встал и, глядя на меня свысока, произнес небольшую речь:
– Знайте, что ни один человек на этом свете не обладает всем желаемым. Только тот, кто вовсе лишен амбиций, и Господь Бог могут говорить, будто полностью всем удовлетворены, будто все их желания осуществились. Но вам не стоит тревожиться: посмотрим, а не возродят ли в вас способность желать события ближайших дней…
Я различил в его взгляде ту же смесь злобы и вожделения, какую порождала раньше в моих преследователях охота за манускриптом.
Брат Августин направился к выходу, положив конец своему визиту так же внезапно, как тот начался.
А у меня появилось твердое убеждение: нет, не последний раз Церковь лезет в мои дела, ох не последний.
Несмотря на то что никаких церемоний больше не проводилось, в первый день каждого месяца горожане так и стекались толпами к церкви Святого Гроба Господня. Ритуал с раздачей денег пробудил в них аппетит – а вдруг нынче опять свалятся с небес барыши? Эти оголодавшие мужчины и женщины, казалось, потеряли все средства к существованию, и теперь им ничего не оставалось, кроме как висеть на ветке ставшего бесплодным дерева.
