Я шел назад, набирая скорость и уже не заглядывая в полураскрытые двери. Добравшись до центральной лестницы, почти побежал вниз, скользя на полированном мраморе. На первом этаже я немного успокоился, а потом, войдя в регистратуру и усевшись на свое лежбище, даже начал себя стыдить за проявленную трусость и упадок духа.
В таком вот состоянии мучительной рефлексии меня и застал Палыч, неожиданно появившийся с пакетом горячих пирожков в одной руке и переносным телевизором в другой.
Он открыл входные двери запасным ключом, но я успел увидеть в окно вишневую «девятку», и поэтому его заготовленный страшный рык с одновременным распахиванием дверей регистратуры позорно провалился. Я смело сказал «пиф-паф», расстреляв приятеля из пальца.
Интересно, чем бы я тебя треснул, если бы ты провернул этот трюк минувшей ночью, подумал я. Но говорить об этом не стал, незаметно убрав монтировку под портьеру.
— ДогоЕор подписан до конца года! — Палыч победно вскинул пакет с пирожками.— А если реконструкцию начнут раньше, мы будем охранять стройку.
Я забрал пирожки и начал их есть, пока теплые. Палыч уселся рядом и смотрел на меня, как заботливая мать. Мне стало неловко, и я неодобрительно хмыкнул.
— Ты о чем? — забеспокоился Палыч.
— А деньги когда будут? — спросил я первое, что пришло в голову.
— Ну, ты и вопросы ставишь! Недели еще не отработал на объекте, а тебе уже деньги подавай!
Палыч поискал глазами место, нашел в углу электрическую розетку и принялся настраивать там телевизор, установив его прямо на полу.
Я прожевал очередной пирожок и, принимаясь за следующий, объяснил:
— Если я вернусь домой без денег, Ленка все выход
ные будет мне мозги полоскать.
Палыч, не оборачиваясь, небрежно махнул рукой:
— Скажи, что в конце месяца будут…
Я хотел было уточнить разницу между «скажи, что будут» и «будут», но тут телевизор ожил и из него понеслись какие-то странные крики вперемежку со звуками бьющихся стекл и истеричных стонов заходящихся от боли людей.
— Отойди, не видно,— попросил я со своего места, и
Палыч чуть повернул широкие плечи, оставшись си
деть рядом с экраном на корточках.
Я увидел колыхающуюся массу людей на фоне огромной площади и горящего на заднем плане монументального здания.
— А, архивы какой-то революции,— разочарованно
бросил Палыч.— Типа, День погромщика.
Однако закадровый шум вдруг сменился торопливым, захлебывающимся речитативом диктора:
— Беспорядки минувшей ночью прошли и в других городах Республики Татарстан. Однако столица пострадала наиболее сильно — разрушены и разграблены свыше тридцати магазинов и складов, сожжено четыре районных отдела милиции, убит один и ранены четверо милиционеров.
— Ого! — насторожился Палыч.— Это не архив. Это сейчас в Казани творится! Кстати, я пока сюда ехал, на Суворовском тоже видел какую-то демонстрацию. Но у нас вроде демонстранты тихие.
— Странно, что ментов так мало пострадало,— удивился я.
— Это как раз понятно. Они же в таких ситуациях просто разбегаются. Тех, которых зацепили, наверняка по дороге домой отловили. А ты что, всерьез решил, что менты будут чужое добро защищать? — обернулся он ко мне, скривив широкое лицо в горькой смешке.— Они свои участки защитить не в состоянии. Вон, смотри…
Тут, как по заказу, пошла подборка из горящих зданий, на фасадах которых камера выхватывала таблички с аббревиатурой УВД.
Трансляция погрома закончилась появлением в кадре генерала из республиканского МВД. Он монументально восседал за канцелярским столом и бубнил, подглядывая в шпаргалку:
— Как стало известно, минувшей ночью в столице Республики Татарстан городе Казани прошли беспорядки, в ходе которых разрушены и разграблены свыше тридцати магазинов и складов, сожжено четыре районных отдела милиции, убит один и ранены четверо милиционеров…
Генерал просто-напросто повторил текст недавнего репортажа, и мы с Палычем поморщились — своих слов у генерала не было. По-видимому, они не помещались в маленькой голове под большой фуражкой, и бедолаге приходилось заимствовать слова у журналистов и тупых от перманентного перепоя милицейских спичрайтеров.
— Силами правоохранительных органов мародеры были рассеяны, законность и порядок восстановлены… — продолжил нести ахинею генерал.
Меня давно поражал этот удивительный термин «рассеивание», применяемый к преступникам. После трагедии в Буденновске его с удовольствием взяли на вооружение милицейские чины, и никто за два десятка лет не осмелился указать им на вопиющую глупость такого термина. Ведь «рассеивая банду» террористов, милицейские шишки честно докладывали общественности о том, что злодеи успешно скрылись. Но этого было мало — вскоре «рассеивать» начали даже банковских налетчиков, а вот теперь и мародеров. Не удивлюсь, если однажды очередной придавленный фуражкой милицейский мозг родит в эфире гордый доклад об успешном «рассеивании» по городскому парку банды сексуальных маньяков.
Новости закончились, и Палыч стал щелкать пультом в поисках подробностей, но на всех каналах шли ток-шоу для домохозяек, где напудренные до крахмального хруста блондинки оживленно и со знанием дела обсуждали гороскопы, проблемы генетически-модифи-цированных продуктов, методы воспитания щенков Лабрадора, технологию строительства безопасных ядерных реакторов и еще что-то, не оставившее и следа в моей немедленно загудевшей голове.
— Ладно, я поехал. Мне еще техосмотр делать,— пожаловался Палыч на прощание.
—А чего его делать?—удивился я.— Дай баксов сто, и все за тебя сделают.
— Ага, «денег дай»! — возмущенно загудел Палыч. — Я сегодня с утра занимался этим в родном МРЭУ. Так они, не поверишь, денег не берут. Говорят, привези нам…
— …цветочек аленький,— сострил я.
— Хрен угадал! Портрет президента им нужен, в деревянной раме, шестьдесят на восемьдесят.
— Чего-чего? — не поверил я.
— Портрет президента, в кабинет начальнику! А президента нет нигде, я уже запарился по магазинам бегать… — простонал Палыч и ушел, крикнув на про-щание, что к вечеру доставит мне на смену Васильева.
Я достал последний пирожок и уселся смотреть телевизор. Новостей так нигде больше и не было, хотя мне
ужасно хотелось узнать, с чего вдруг случилась в Татарии такая серьезная заварушка.
Увы, сначала я набрел на спортивный канал и было обрадовался отсутствию в кадре озабоченно кудахтаю-щих блондинок. Но там, сразу после рекламного блока, принялись звенеть железом и тягать штангу, причем делали это женщины. Я смотрел на них минут десять, пытаясь разгадать ту самую загадку. Ну, вы наверняка знаете: если каждая женщина — это загадка, то самая большая в жизни загадка — это женщина, поднимающая штангу… Впрочем, ничего я там не разгадал, кроме суммы призовых. Довольно скромных, кстати.
