Ремедий Гааз налег на телегу плечом и прошептал, обращаясь к лошадке:
– Ну, милая…
Лошадка словно услышала – дернулась. Хрясь! Телега с громким треском завалилась назад. Сломалась ось. Тяжело стукнуло о переборку – Эркенбальда задницей, не иначе. Женщина завозилась, пересыпая оханье яростной бранью, полезла наружу. Ремедий и не думал ей помогать. Выпряг лошадку, догнал Агильберта.
– Телега того, – сообщил он.
Полчаса потратили на то, чтобы разобрать вещи и рассовать их по походным мешкам. После двинулись дальше, бросив посреди леса телегу с остатками барахла, по правде сказать, совсем негодного, – на радость каким-нибудь бродягам.
Лес обрывался у сенокосного луга. Луг уходил под уклон, к речушке. За речкой раскинулась деревенька, а над всей местностью господствовал небольшой замок. Точно вскочил и уселся на холме, чтобы удобнее оглядываться по сторонам.
Нехорошо было в деревне.
Агильберт остановился, пошевелил носом. Эркенбальда, растолкав остальных, с озабоченным видом пристроилась бок о бок с капитаном. Ни дать ни взять – хозяйка. И стояла, хмурила белесые брови, покуда Агильберт не отпихнул ее в сторону.
– Гремишь, как посудная лавка…
Эркенбальда взяла из своей добычи все, что могла, и теперь действительно была густо увешана мешками, в которых что-то бесконечно перекатывалось и звякало.
Два крайних дома в деревне горели. На окраине примостилась телега, выкрашенная в черный цвет. Две лошади неторопливо щипали траву на деревенском лугу. Хорошие лошади, сытно кормленые.
– Подойдем, – решил Агильберт.
Одиннадцать человек вышли из леса, спустились по лугу, перешли вброд речушку, обмелевшую за лето, мутную после дождя. Вошли в деревню, два шага прошли…
Зареванная баба выбирается из сарая, в волосах солома, губы распухли. Бормочет: «Рубаху-то зачем рвать?» Одернула юбку, плюнула и, заплетая на ходу волосы, ушла.
Утробный стон, которого никто словно не слышит. Здоровенного мужика прибили к воротам десятком длинных стрел, а добить насмерть забыли. Висит, мычит, из распахнутого рта по бороде течет кровь, голова мотается, бьется о ворота, руки и ноги подергиваются, длинные стрелы вздрагивают в его теле.
Дым пожара заволакивает край деревни. Оттуда несутся вопли, кашель, проклятия. Потом густые клубы точно бы расступаются, и из огня и дыма выходит огромный детина. Борода вилами, по черной кирасе гуляют кровавые отблески, на шляпе шевелятся, точно живые, большие красные перья, в руках гигантский двуручный меч, поперек обширного брюха на поясе катценбальгер. И десяток молодцев окружают его, все как на подбор, каждый размером со слона, никак не меньше. У двоих длинные, в человеческий рост, луки, остальные – с двуручными мечами.
Черный гигант огляделся по-хозяйски, уставился на пришельцев, грозно нахмурился.
Агильберт вышел вперед. Великан оглядел его, оценивая и прикидывая что-то. Потом спросил, как рыкнул:
– Кто такие?
– Сам будто не видишь, – огрызнулся Агильберт.
Ландскнехты подошли поближе к своему командиру.
– Я-то вижу, что вы грязные бродяги, бежавшие с поля боя. – Великан победоносно фыркнул, раздув ноздри.
– Никогда еще Свора Пропащих не бегала с поля боя, – высокомерно отозвался Агильберт. И потрепанное красное знамя шевельнулось в руке Шалька.
– Пропащие?.. Не вас ли выебал этот бабий хвост, Раменбургский маркграф?
Очень не хотелось Агильберту отвечать на вопрос, поставленный таким образом. И потому капитан молчал. А простодушный Ремедий Гааз брякнул:
– Нас.
Положив обе руки на меч, великан от души расхохотался – как только кираса не треснет на таком брюхе. Агильберт с ненавистью смотрел, как трясется черная борода вилами.
– Кто же знал, что Эйтельфриц окажется такой блядью, – примирительно сказал, наконец, великан в черном. – Добро пожаловать, засранцы, в Хагенау. Нынче я здесь воюю. Присоединяйтесь, коли есть охота, а коли нет – идите в жопу.
– Граф Лотар? – спросил капитан, чувствуя, как расплывается в радостной улыбке.
– А кто еще! – Лотар Страсбургский вкусно хохотнул. – Хагенау издавна принадлежит нашей семье. Должен же я заботиться о родовых наделах.
– Мы к вам шли, – сказал Агильберт. – Отец Ландскнехтов, всем известно, что вам всегда нужны солдаты.
Лотар хлопнул Агильберта по плечу, фамильярно облапил его и задышал ему прямо в ухо.
– Видишь, вон там замок?..
Агильберт кивнул.
– Трусливая задница, – гневно сказал Лотар, кивая на замок. – Засел, паскудник, и смотрит в окошко, как я из его крестьян говно давлю.
– Да кто засел-то?
Лотар искренне удивился вопросу.
– А хрен его знает… Владелец здешний.
Отойдя подальше от остальных, Агильберт и Лотар пустились в переговоры. До острого слуха Геварда, который служил в отряде седьмой год и хорошо понимал важность денежных вопросов, долетала крепкая божба и яростное рычание Лотара. Насчет оплаты Гевард был совершенно спокоен: торговался рыжий капитан отчаянно. О чем солдат и поведал Шальку – пушкарь волновался, не прогадать бы с жалованьем.
– От жадности нашего капитана даже жиды стонут, – успокоил пушкаря Гевард.
Старый наемник оказался прав. После переговоров с рыжим Агильбертом граф Лотар явился красный, распаренный, точно вылез из бочки с горячей водой, и тут же нарычал на одного из солдат в черной кирасе: нечего стоять тут разиня рот.
– Деревья для тарана кто рубить будет? Святой Гинефор?
Солдат буркнул под нос что-то невнятное и напустился на крестьянскую бабу: где, дескать, топор мужнин?..
* * *
До ночи валили деревья, острили стволы.
Была в обозе у Лотара и мортира, но оказалось, что Лотар, человек дремучий, не позаботился оставить для нее достаточное количество пороха. Пока ландскнехты возились с тараном, Шальк стоял у бессильной маленькой пушки, и по хитренькому востренькому лицу пушкаря текли самые настоящие слезы.
Лотар тем временем рассказывал Агильберту о том, что надлежало делать. Основную часть своих сил, два полка, около трех с половиной тысяч человек, страсбургский граф отправил на юго-запад, к Неккару, под началом опытнейшего полководца Эберхарда Бородатого (Der Mit Dem Barte) – это не Эйтельфриц, он раньше времени в штаны не наложит. Сам же Лотар задержался здесь на пару дней, чтобы армия не имела в тылу хрен знает кого (Kuckuck weiss, wem). Ну, с замком дело пустячное, можешь мне поверить. Четыре дня хорошего марша – и мы нагоним Бородатого, а там, глядишь, и Хагенау ляжет к нашим ногам… Агильберт слушал, кивал. Потом оба напились.
Владельца замка пристрелили, не спросив даже имени, двух его дочек отдали солдатам, остальных, кто отсиживался за стенами, вышвырнули вон – кого мертвым, кого недобитым. Оставили только стряпуху и мальчишку-поваренка, ее сына или внука, чтобы готовили.
