на последней скамейке слева в тени раскидистой туи и ждали своего часа. А мимо сновали носильщики с номерными бляхами на груди. Потоки встречающих волнами накатывались на перрон, растекались цветастыми ручейками вдоль тёмно-зелёных
пассажирских вагонов, чтобы потом схлынуть обратно, скрыться за нашими спинами, где в низком штакетнике, окружавшем периметр станционных строений, имелся достаточно широкий проход. Два человека при чемоданах спокойно могли разойтись. Здесь почему-то не принято выходить к поездам и обратно через парадные двери вокзала.
— Вы тоже на сто десятый? — худощавая женщина буквально уронила огромные чемоданы около нашей скамейки.
— Его ждём, — подтвердил дед. — Только мы никуда не едем. Встречающие.
— Что вы! Сидите, сидите, — затарахтела тётка, увидев, что он поднимается на ноги. — Мне ещё нужно к автостанции за сумками возвращаться. И дочка у меня там.Я просто хотела кого-то из васпопросить за багажом присмотреть.
— Не волнуйтеся, — успокоила бабушка, — за чемоданами я догляжу. Где поставили там и возьмёте. Вы дорогу показывайте, а мои мужики все остатние вещи перенесут. Сумки небось чижолые.
Тётка была худой и мосластой. Узлы коленок толще лодыжек. Но летала она, как змей на лыжах. Перебирала своим циркулем сноровистей колхозного землемера. Короткие белые волосы так и вились на ветру, поднятом ей же самой. До выхода на вокзальную площадь, мы с дедом отстали шагов на пятнадцать, а оттуда ещё метров семьдесят по прямой. И я припустил изо всех мальчишеских
сил, держа ориентиром эту стремительную фигуру. Вдруг потеряю из виду, а потом не узнаю в лицо? Внешность у тётки самая что ни на есть обыкновенная. Выгоревшие ресницы и брови, лёгкий загар, бескровные губы. И платьице как у всех. Ходи потом, спрашивай у людей: кому тут из вас сумки к поезду отнести?
Догнал я её, короче, около одного из частных домов, в стороне от площадки, где всегда останавливались проходящие рейсы чтобы
добрать пассажиров. Она была уже не одна. В окружении авосек и сумок на скамейке сидело голубоглазое чудо годочков шести-семи и читало газету «Смена». Чудо было в белом воздушном платьице с фонариками на плечах. Из прорехи в панаме прорывались на волю непослушные локоны. Нет, девчонка не делала вид, что она читает, а серьёзно и деловито скользила глазами по строчкам и шевелила губами. Тётка с налёта ухватилась за сумки, намереваясь поднять две самых больших и тяжелых, но осеклась: болезненно ойкнула, отступила к скамейке да, так и не разогнувшись, притулилась на краешек. Во всей этой согбенной фигуре проступило отчаяние.
И мне стало её жалко-прежалко.
— Зачем вы себя так убиваете? — с укором спросил я. — Наш поезд опаздывает на сорок минут. Дождались бы деда и спокойно, не торопясь, всё бы перенесли. Тут вещей-то от силы на две ходки: пять сумок и чемодан.
«Ой, да меня теперь хоть саму неси», — отозвалась женщина, а девчонка, прильнувшая было к матери, серьёзно и строго глянула на меня. Только сейчас я заметил, что они очень похожи. Особенно глазами. Синими, в зелёную крапинку. Как у моей мамки. Нет, этим людям обязательно надо помочь.
Дед бы, наверное, просквозил мимо, если б я его не окликнул. Ходоком он был никудышным со своей раненою ногой. Опять же, солнце слепило глаза, не дало проследить, куда повернул внук. Но как бы то ни было, он подоспел вовремя, когда мама и дочка уже собирались заплакать. Я на такие вещи с детства смотреть не могу. В сторону отошёл.
Привокзальная площадь томилась в ожидании вечера. Когда-то по ней пролегали две улицы, но после прокладки железной дороги наполовину снесли целый квартал. Убрали пирамидальные тополя, оставили только те, что росли по периметру. Оставшийся частный сектор больше старались не беспокоить. Киоски, закусочные, как, впрочем, и сама автостанция, держались на расстоянии от домов и заборов. Это потом, на сломе тысячелетий, земля, на которой живут люди, станет товаром, сулящим стабильные обороты. Естественно, её выкупят, что называется, наперегонки. Вместо двора, недалеко от которого мы привязали Лыску, нежданно негаданно вырастет большая шашлычная. В отпуск приехал, не было, а уезжал — стоит.
Дед, кстати, туда и наладился. Хочет, наверное, на телеге всё разом перевезти: и шебутную тётку, и дочку её, и вещи.
Сказал мне: «Жди здесь. Людям спокойнее будет. С таким характером…», — и ушёл.
Я вернулся к скамейке. Подопечные немного подуспокоились. Женщина смотрела вперёд остановившимся взглядом, а белокурое чудо снова уткнулось в газету «Смена». Не до меня, хватает своих переживаний.
Из репродуктора автостанции звучала Эдита Пьеха: «Вышла мадьярка на берег Дуная, бросила в воду цветок…»
Вот блин! Только не помнил, что эта песня вообще когда-то была, а услышал первую строчку — весь текст могу повторить. И не только его. У всех популярных шлягеров моего детства, имелось альтернативное содержание. В данном конкретном случае оно было
таким:
'Вышла дурная на берег Дуная,
Бросилась вниз головой.
Вышел усатый в штанах полосатых,
Бросился вслед за дурной.
Этот пример увидали словаки
Со своего бережка,
Стали показывать голые сраки,
Их увидала река…'
В песенном плане, народное творчество было неистощимым. А что? — телевизора нет, интернета ещё не придумали. И если одно и то же люди слышат день через день по нескольку раз, ассоциациибудут. В перспективе на полвека вперёд, со словаками они угадали.
'Здесь живут мои друзья,
Старшина, сержант и я.
Они как звери смотрят на меня…'
Менялись несколько строф и поди угадай, что это «Московские окна».
'Топ, топ, топает Иван
С папиной получкой в ресторан…'
Это без комментариев. Но было и так, что два слова вышибали из песни весь патриотический пафос, как в случае с композитором Туликовым и его «Будущим гимном России». После «Родина, тебе я славу пою, Родина, я верю в мудрость твою. Все твои дороги, все твои тревоги я делю с тобой, земля моя», какой-то подлец ввернул:
