– Вы, Никита Степанович, граф, – бледно улыбнулся Ульссон. – Фамилия Богуновых всем известна, кто «Историю Русской Смуты» читывал, а мой родитель, в службу военную вступая, даже личного дворянства не имел. И, хотя льстит мне предложение ваше, но давайте всё оставим как есть, коль и вправду хотите мне приятное сделать.
– Доблесть предков – она по наследству не передаётся! – смутился Никита. – Да и когда то было! Почитай, два века с половиной минуло!
– Что значит «когда было»? – оспорил Ульссон. – Вы, ваше сиятельство, граф и по мужеской линии прямой потомок думского боярина Дениса Феодоровича Богунова, ближайшего сподвижника князя Степана Никитича Алдасьева-Серебряного, первого василевса доныне правящей династии, да хранит Бог государя и всех его домочадцев!
– И что ж с того? Я от этого лучше стал?
– Конечно, – удивился свей. – Я хоть и из Суомии, но от немцев недалеко ушёл, немцы же превыше всего ставят орднунг, сиречь порядок. А порядок – это и правильная кровь. Правильная она у вас, Никита Степанович, потому и зову вас на «вы», что сие – знак уважения. Вы ж меня зовите как хотите, ибо всё должно́ быть, как до́лжно.
Богунов не то чтобы не понял, ему не понравилась сама мысль.
– Иван Максимилианович, кровь – она просто кровь. Красная. Что у моих гусар, что у князей. Только Помазанник Божий над нами, а так-то…
– И слушать не хочу! – отрезал Ульссон. – То мысли крамольные, граф! Простолюдина с дворянином уравниваете!
Никита растерялся. С одной стороны, так-то оно так, но кровь красна что у князя, что у последнего бродяги… И у врага, и у друга. Капказ тот же взять. Дядюшка Абериан, младость вспоминая, уши все прожужжал, что хоть сволочь там не жалели, но при этом немалое число нижних чинов, да и младших офицеров женилось на местных; вот и выходило, что многие, осевшие на Зелёной линии и полагавшие себя русскими и вернославными, были «на лицо весьма своеобычны». Особенно во втором поколении, так что не в крови дело. Или хотя бы не только в ней.
– Да что вы, Иван Максимилианович… помилуйте, какая тут крамола? Просто так оно у людей выходит… Сказано же «несть эллина»…
– Общество должно пребывать в порядке! – уверенно заявил суомский свей. – А самая устойчивая фигура, как вам, Никита Степанович, известно, – пирамида. На вершине государь. Ниже…
– Помню, помню…
– А коль помните, то давайте того и держаться. Порядок должен быть.
– Порядок? – Гусар не выдержал, усмехнулся. – Но ведь его высокопревосходительство орднунг немецкий не слишком жалует. Как вы с ним живёте-то?
– У Александра Афанасьевича имеется своя система, – охотно пояснил не заметивший «подначки» Иван. – Во главу угла князь ставит верность государю и отечеству, но немалое место занимает и верность иным взятым на себя обязательствам. Мой родитель, майор Ульссон, получил смертельную рану, исполняя приказ его высокопревосходительства, после чего князь счёл своим долгом позаботиться о нашем семействе.
В свою очередь, когда спешно вызванному из своего имения Александру Афанасьевичу потребовался адъютант, я не мог не оставить Академии. Надеюсь, однако, в ближайшем будущем покинуть своего благодетеля и вступить в Володимерский полк, где, по несчастливым нынешним обстоятельствам, открылись вакансии.
– Я бы, Иван Максимилианович, сказал, что в основе вашего решения лежит свойственное человеку чувство благодарности, а вовсе не орднунг.
– Порядок есть основа основ, – и не подумал смутиться свей, – но пути к нему могут пролегать различные. Пирамиду по-разному строить можно. А теперь идёмте, его высокопревосходительство ждёт. Встречаем сегодня гвардию. И его василеосское высочество.
3. Анассеополь. Дворец графа Менелая Орестовича Бороздина-второго
Полуобнажённые сатиры и нимфы по обеим сторонам ярко освещённой лестницы разглядывали запоздавших гостей. Как чудилось фон Шуленбергу, с намёком, хоть и не столь откровенным, как у блиставшей на верхней площадке хозяйки дома.
– Господин посол, какая приятная неожиданность. – Лиди Бороздина церемонно и при этом… дерзко подала руку. Декольте графини тоже было дерзким. О да, её сиятельство имела что показать, но всё-таки, всё-таки…
– Премного благодарен за приглашение, прекрасная Лидия Тейнарьевна. – Необычное даже для русских отчество выговорилось на удивление легко. – В наше нелёгкое время…
– Ах, милый граф, ну хоть вы не говорите о политике! – надула губки великолепная Лиди. – Все мужчины как сговорились, только и рассуждают, что о каких-то глупых государственных делах. У меня от них случается мигрень…
– Прекрасные дамы, такие как вы, графиня, и не должны помышлять о столь скучных материях, предоставив сии вещи мужчинам…
Так, за светской беседой, они и проследовали роскошной даже для софьинского Анассеополя анфиладой навстречу доносящейся из большой, отделанной по последней моде залы музыке. Контраст между тяжеловесной прадедовской роскошью и умопомрачительно дорогой современной «простотой» был одной из последних причуд графини. Удачной причудой, так как примеру Бороздиных успели последовать Аргамаковы, Кавалковы и Чемисовы. Правда, у них отчего-то вышло не столь впечатляюще. Поклонники Лиди искали секрет в её неповторимом шарме, недоброжелатели же… Недоброжелатели скромно молчали.
– Лидия Тейнарьевна, смею ли я надеяться, что в вашей бальной книжечке осталась хотя бы одна свободная строка?
– По секрету, граф, и только для вас – одна и осталась. Третий вальс. – Она улыбнулась, взметая сине-зелёный, сверкающий, будто морская волна, подол. – А теперь простите меня, мой дорогой… граф Александер, я должна вас покинуть, ибо…
Фон Шуленберг успешно изобразил композицию из разочарования (его покидают) и надежды (ему обещан вальс). К нему уже спешил хозяин дома: могучий и необъятный живот Менелая Орестовича, в последние годы ценившего хорошую еду дороже молоденьких прелестниц, уверенно прокладывал своему обладателю дорогу. Хозяин дома и гость обменялись парой ничего не значащих фраз, потом Бороздин устремился к только что прибывшему графу Юмину, и пруссак вздохнул с облегчением. Окажись он, как это порой случается в снах, любовником Лиди, или даже стань Менелай Орестович воздыхателем Урсулы, Шуленберг вряд ли бы испытал большее неудобство – генерал Бороздин до недавнего времени командовал тем самым Вторым корпусом, что потрепал Пламмет.
…Граф Александер начал обходить залу, обмениваясь улыбками и поклонами. Нельзя сказать, что от прусского посла шарахались, как от зачумлённого; это бал, а не политический раут. Но Шуленберг знал, что, попытайся он заговорить о чём-то более серьёзном, нежели последние веяния в парижских модах, большинство его любезных собеседников замкнётся или постарается вернуть разговор к перьям и декольте.
