— Верю.
— Но я этого не стал делать, не так ли. Я решил остаться в этой пустоши, и пожелать тебе счастливого пути, по твоему выбору. Так что, можешь не сомневаться — ТАМ у тебя будет хотя бы один, кто никогда и ни за что не предаст. И еще. Только там, ты сможешь воздать всем, кто был рядом с тобой по заслугам, а не беспомощно наблюдать за ними и грызть от отчаяния ногти. Но сейчас ты должен сам решить, по какому пути ты пойдешь. Их у тебя два и оба открыты. Один несет боль и труды, но позволит все расставить по своим местам. Второй несет покой и любовь сестры, но не позволит тебе сделать ничего.
— Садись, — вдруг решительно произнес Перт, после продолжительного раздумья.
— Я не поеду к твоей сестре, парень.
— А мы не к сестре. Садись, пока не передумал.
Буров быстро взобрался в сани и устроился рядом с молодым императором. Жаль, не его мерс, ноги не вытянуть. Ну да ничего, как‑нибудь.
— Держи, — Петр протянул ему вожжи, предлагая править.
— Нет, парень. Решение твое. Тебе и вожжи в руки.
— Я боюсь, что отверну.
— Решать тебе.
— Ты правда не предашь?
— Ни за что.
— Господи, спаси и помилуй, — парнишка истово перекрестился, как могут только верящие искренне, всем сердцем и душой, — Н–но!!! Пошли, залетные!!!
Лошади пошли разом и очень быстро набрали скорость. Холодный морозный ветер обдал тело, с легкостью забираясь под одежду и заставляя поежиться. Буров глянул на Петра. Как видно и тому сейчас было холодно, но вид решительный. Упрям. Не отвернет.
Вдруг, на смену морозному, чистому воздуху пришла духота. Только что мерзшее тело обдало жаром. На смену белой пустоши пришла непроглядная, пугающая и молчаливая мгла.
* * *
Ну вот. А как было хорошо. Теперь опять эта боль, выворачивающий кашель, жар, зуд в язвах, которые никак нельзя трогать, чтобы не стать полным страшилищем (так медикус сказывал). А еще, все эти лицемеры. Даже Лизка, змея подколодная. Не станет открывать глаза. Не хочет он ничего. Пропади все пропадом. Хочет к Наталии. Не нужен он тут никому. Не любит его никто. А ведь он всем старался раздать свою любовь, одаривал ею щедро без раздумий.
Что это? Что‑то прохладное капнуло на закрытое веко, заставив его слегка вздрогнуть. Вот еще. Только на этот раз на губы. Всхлип? Еще один. Никак рядом кто‑то плачет? Лизанька, так ты все же убиваешься обо мне! Радость моя ненаглядная!
Петр резко открыл глаза, но тут же поспешил зажмуриться. Все было по прежнему, стояла ночь и свечей в его спальне не прибавилось, в этом он был абсолютно уверен, да только свет все одно стеганул по глазам. Переждав пару мгновений, он снова их открыл. Сначала были разноцветные круги, потом взор прояснился. В нос ударили такие знакомые запахи, правда сейчас в основном это были ладан и воск, не самые приятные, ну да и Бог с ним, еще совсем недавно он вообще ничего не чувствовал.
А где Лиза? Он повел взором и даже нашел в себе силы повернуть голову, чтобы иметь возможность как можно большего обзора. Но комната была пуста. Нет, не так. Здесь не было никого из тех, кого бы он хотел видеть. Вместо этого вжавшись в стены, по сторонам спальни, с выпученными от ужаса глазами и мелко крестясь — замерли холопы. Двое мужиков в смешно сидящих на них ливреях немецкого покроя и две бабенки. Никак приведение какое узрели.
А глаза‑то у всех на мокром месте. Не иначе как слезы лили, пока испуг не пришел. Теперь‑то не плачут. Теперь даже как дышать позабыли. Ох и умора. Вот не было бы так хреново, обязательно оборжался бы. А Лизы нет. Да и хрен бы с ней. Горло першит так, что спасу нет.
— Пить, — слабым голосом произнес больной. Настолько слабым, что расслышать, что там прошелестел голосок юного императора и не понять.
— Ась?
Растерянно пролепетал один из холопов. Ну точно, Васька. Он уж как‑то переболел оспой и медикус его определил ухаживать за Петром, потому как хворь ему не страшна. А ничего, повезло паразиту, только две отметинки остались, одна на подбородке, а другая на виске. Вот бы и мне так. Лучше бы вообще гладкий лик остался, но это пустые мечты. Так пить‑то ему дадут иль нет?
— Пить, — чуть громче произнес больной.
— Пить? Пить! Свет наш солнышко, Петр Алексеевич. Радость‑то какая!
Все четверо разом бросились к постели, рухнув на колени и потянув к нему руки. Холопы, рабы, люди бесправные и подневольные, но именно они искренне и от чистого сердца оплакивали его горькую судьбу. Это их слезы, роняемые на его чело, привели в чувство обеспамятевшего. Знать, все же есть те кто любит его всей душой. Обидно, что это не те, кому он так щедро раздаривал свою любовь, но и радостно, потому как есть те кому он дорог по настоящему. Народ русский, великий, могучий, многострадальный и сердобольный.
— Васька, шельма. Ты пить‑то дашь? — Голос крепчал на глазах, хотя все так же и оставался слабым и тихим. Но как говорится — смотря с чем сравнивать.
Пить все же поднесли. Не холодная вода, как он надеялся, а теплый сбитень. Ну да оно и понятно, кто же холодное подаст больному‑то. Но вот теплый сбитень… Его пить либо горячим, либо холодным, а вот так… Не то. Впрочем, нечего нос морщить, ведь полегчало же, и голос куда как крепче стал. Вот и ладушки.
— Вы чего ревете‑то?
— Дык, государь батюшка ты наш, тя уж соборовали. Думали помер.
— А вы чего тут?
— Дык, обряжаем тебя, Петр Алексееевич.
Василий с готовностью отвечал на все вопросы. Остальные только кивали, продолжали осенять себя крестами и плакали. Вот только слезы это были слезами неподдельной радости. Он это знал точно, и от этого понимания по груди расплывалось тепло, а тело наливалось силой. Есть зачем жить! Есть ради чего бороться! Пусть все лицемеры, но народ его любит от всего сердца.
— Что же, раз так, знать долго жить буду.
— Век живи, на радость нам, Петр Алексеевич.
— Стой. Кха, кха, кха, — не вынеся резкого окрика, тут же закашлялся Петр.
Спохватившаяся было и подорвавшаяся молодка, в просторном сарафане, встала как вкопанная, опасливо обернувшись к постели с больным. Весь ее вид указывал на внутреннюю борьбу. С одной стороны она стремилась как можно быстрее принести радостную весть о том, что царь батюшка не умер вовсе. С другой, не могла ослушаться приказа. А вид страдающего подростка побудил еще и к тому, чтобы призвать медикуса, который смог бы облегчить страдания, по сути совсем еще мальчишки.
— Никто отсюда не выйдет, — наконец отдышавшись, произнес Петр. — Дайте подумать малость.
Итак. Нужен ли он кому живым? И не захотят ли его придушить, раз уж и соборовать успели? Нет. Это вряд ли. Долгоруковы те должны вцепиться в него мертвой хваткой. Остерман? Умен зараза, того веса не имеет, но все же кое‑что может. Ему куда лучше, если лицо на троне сменится, потому как подобно Меньшикову, Петра он упустил из под своего влияния. Лиза? Это вообще кукла. Она опасна, только если трон станут прочить ей. Но ведь он не знает, кого там определили в наследники, тестамент он так и не подписал, а чего они там нарешают, Бог весть. Может, тетка его, сейчас уж примеряется к трону. Тогда она опасна, очень опасна.
