— Ну, хоть какие-нибудь мысли у вас есть?!
— Вероятно.
Консул перевёл взгляд на того, кто произнёс это, — бородатое лицо, отсутствующая улыбка. Епископ? Или ренегатствующий писатель-католик?
— Вы намекаете, — начал консул и замер, поражённый собственной догадкой. Зловещая пауза повисла в воздухе. — Нет, — наконец выдавил из себя дипломат. — Нет. Я не верю. Вы не могли так далеко зайти, даже если вы совершенно рехнулись!
— В общем, да, — согласился епископ (это был он). — Вы правы, я не стал бы заходить настолько далеко.
— Вы хотите сказать, что потеряли контроль?! — привстал консул.
— Боюсь, именно так, — спокойно подтвердил епископ. — Но это не имеет значения. Вы правы, большинство из нас рады этому. Начинается нечто грандиозное, и толпа чувствует это, даже если не имеет чёткого представления о том, что именно происходит. Для себя самого я объясняю это так. Раньше все эти люди жили в надежде на то, что им удастся пристроить часть своих детей к лучшей жизни. А теперь они, похоже, надеются и живут для чего-то более значительного, кажущегося нам диким, немыслимым. Например, они хотят, чтобы мы усыновили и приняли их всех. В стране, подобной этой, такой идеи достаточно, чтобы ситуация легко миновала точку невозврата.
— Превосходно, ваше преосвященство, — скривился консул. — Отличная работа, ничего не скажешь! Прекрасное занятие для епископа римско-католической церкви! Священник-христианин, вдруг переметнувшийся на сторону язычников! Это что, Крестовые походы наизнанку?! Иуда, усевшись на Петра, пришпоривает его пятками и вопит «долой Иерусалим!» Бред какой-то… — Консул дотронулся ладонью до повязки на голове и снова поморщился. — Надо сказать, вы не могли выбрать эпоху, более подходящую. Бедняков более, чем достаточно. Их миллионы, десятки миллионов! Прошло только три месяца с нового года, а уже половина этой провинции умирает от голода. И правительство не собирается ничего предпринимать. Они самоустранились. Что бы ни случилось теперь, они спокойно умоют руки. Это довели до сведения всех дипломатов сегодня утром. А вы чем занимались всё это время? «Свидетельствовали об истине»? Так вы это называете?! Не будете ли вы столь любезны пояснить, в чём заключалось ваше «свидетельствование»? Вы проповедовали вашу веру? Распространяли вашу религию? Вы свидетельствовали о Христианской цивилизации? Ничего подобного! Вы свидетельствовали против самих себя, заражая всех вокруг своим враждебным западным ценностям цинизмом. Вы думаете, эти бедные дикари, идущие вам вслед, глупее вас?! Нисколько! Они видят вас насквозь. Для них белая кожа означает слабость. Они чувствуют вашу беспомощность, видят, что вы сдались. И в этом заключается ваша вина. Единственное, что они усвоили из ваших проповедей, которыми вы стремились завоевать их души, — понимание, что Запад — ваш Запад! — богат. Вы для них — символы и свидетельство изобилия. Одно лишь ваше присутствие здесь говорит им, что изобилие существует, и ваша совесть грызёт вас за то, что вы пользуетесь и наслаждаетесь им в одиночку. Вы можете сколько угодно наряжаться в лохмотья, притворяться бедными и жрать карри горстями, чтобы успокоить своё сердце. Вы можете рассылать служителей во все пределы земли, заставляя их питаться акридами и сеять благую весть в мудрости и бескорыстии. Напрасный труд, — эти несчастные будут всё равно завидовать вам, неважно, какие старания вы прилагаете. И вы понимаете, — я прав. И потом, несмотря на вашу помощь — все эти продукты, лекарства, технологии — они решают, что будет гораздо проще встать перед вами и сказать: «Вот мой сын, вот моя дочь. Вот я. Возьмите нас всех к себе!» Чудесная идея, не так ли?! Вам тоже понравилось. Вы вдохновляли их, организовывали. А потом всё вышло из берегов, и теперь вы ничего не можете поделать. Это наводнение. Потоп. Неудержимый. Слава Богу, между нами всё ещё есть океан!
— Верно, океан. У нас точно имеется океан, — пробормотал четвёртый собеседник, полностью захваченный выводами из вполне очевидного предположения.
— Ну, ладно, — консул поднялся из-за стола. — Существует прекрасное древнее слово для таких, как вы, господа. Это слово — предатель. Вы ничего нового не придумали. Мы знали немало всяких предателей. У нас были предатели-епископы, предатели-рыцари, предатели-генералы, предатели-политики, учёные-предатели и просто предатели. Этот вид живых существ в изобилии водится на Западе, и, чем богаче мы становимся, тем предателей больше. Забавно, — вообще-то должно быть наоборот. Но душа распадается, ум нищает — и вот результат. Предатели множатся. С того самого дня, 12 октября 1522 года, когда святой заступник всех предателей, благородный рыцарь Андреа д‘Амараль, открыл ворота родосской крепости перед турками… А, впрочем, всё уже произошло, и никто не в силах ничего изменить. Я — не могу точно. Но я скажу вам, дорогие мои, — я могу ошибаться в масштабах учинённого вами предательства, но то, что вы — именно предатели, несомненно. Вы сотворили невиданную гнусность. Со всем почтением, господа, — ваши паспорта не будут продлены. Это единственная официально доступная мне возможность продемонстрировать вам мои чувства. И мои коллеги-дипломаты поступят подобным образом со всеми своими гражданами, замешанными во всём этом.
Один из сидящих поднялся, — тот самый, что отпустил реплику насчёт океана. Он был философом-атеистом, известный в западном мире как Баллан.
— Паспорта, страны, религии, идеалы, расы, границы, океаны! — выкрикнул он. — Какая чепуха, чёрт вас всех подери!
Баллан вышел из кабинета, громыхнув на прощание дверью.
— В любом случае, — консул бросил взгляд на дверь, за которой скрылся Баллан, — мне, видимо, следует поблагодарить вас зато, что вы согласились меня выслушать. Я думаю, что вижу всех вас в последний раз. Наверное, поэтому вы были столь терпеливы. Я ведь теперь всего-навсего пустое место. Пережиток, так сказать, вымирающий вид…
— Не совсем так, — возразил епископ. — Мы оба относимся к вымирающим видам, — хотя, вероятно, и разным, но не больше. Я никогда не покину Индию.
За пределами консульской территории Баллан прокладывал себе путь сквозь толпу, расталкивая локтями массу детей-уродцев, самые чудовищные из которых цеплялись за него, пачкая слюной его одежду. Баллан испытывал какую-то необъяснимую тягу к уродам — впрочем, такую же, как и они к нему. Он выудил горсть липких конфет, которыми вечно были набиты его карманы, и принялся совать их в бесформенные рты. Вдруг он заметил гиганта-неприкасаемого, по-прежнему стоящего в отдалении со своим отвратительным тотемом на руках.
