— Постарайся, пожалуйста, друг мой, — попросил Гостемил. — Важно, чтобы все они высадились безопасно.
Хелье подозрительно на него посмотрел.
— Все они, — повторил он.
— Да, все, — со значением сказал Гостемил.
— Я постараюсь. А и выхода нет. Полные стены стрелков, греческий огонь на пристани — город неприступен. Фатимиды здесь могут год продержаться запросто, и за это время им пришлют столько подкреплений, сколько понадобится… если пристань для вторжения не открыть…
— В одном из драккаров моя дочь, — сказал Гостемил.
— Как, прости?
— Дочь. Дочь! Ты что, оглох в пути?
— Не кричи, Гостемил. Что ты кричишь? Это так на тебя непохоже! Я не знал, что у тебя есть дочь.
— Я тоже не знал.
— Как зовут?
— Елена.
— Елена, Елена… Какое-то, не знаю, нескладное имя. Исландское, что ли?
— С чего ты взял? Вполне складное. Была такая святая — Елена.
— В Исландии?
— Хелье, не дурачься! Изначальную Елену звали Хелен.
— О! Рыжая, троянская?
— Да.
— С яблоком еще дело было… — Хелье повертел в руке воображаемое яблоко. — Самой прекрасной богине… отдашь мне, получишь Хелен…
— Осторожно!
Хелье замер.
— Что?
И заметил остов коня в таящем снегу.
— Что же это, — возмутился он, — Ярослава нет в городе, так в детинце и прибирать не надо? Возле самой церкви! Свиньи.
Он хотел отпихнуть череп коня в сторону.
— Не трогай его ногой, а то вдруг будет то же, что с твоим тезкой.
— Каким тезкой? А, да…
— Родоначальником.
Хелье кивнул. И подумал, что будь он лет на пятнадцать моложе, обязательно бы поставил ногу на череп коня, искушая судьбу. С возрастом люди становятся благоразумнее. Не все, но значительная часть.
— Дочь красивая у тебя? Прости, что быстро беседуем, совершенно не вальяжно, но скоро начнется штурм, а чем закончится — неизвестно. Сколько лет ей?
— Восемнадцать, — сказал Гостемил. — Красивая. Не очень умная. Ужасно милая. А я — скотина последняя. Я ее послал к Ярославу с грамотой. Вот он идет к Киеву с войском, всех будет спасать и наставлять на путь праведный, и дань собирать, а все благодаря моей дочери!
Гостемилу было и горько, и приятно это говорить. И страшно тоже. А у Хелье был, почему-то, отсутствующий взгляд. Он поддерживал разговор, говорил все, как всегда, но что-то в выражении лица сигтунца было явно не так. Отрешенный взгляд какой-то.
— Что это ты мне ее расхваливаешь? — осведомился Хелье. — Думаешь за Нестора ее выдать?
А было бы забавно… то есть, неплохо, подумал Гостемил.
— Нестор на ней не женится, — сказал Хелье. — Я вообще сомневаюсь, что он когда-нибудь женится. Знаешь, я встречался с Папой Римским!
— Что-то ты, Хелье, не такой, как всегда. Случилось что-то? При чем тут Папа Римский?
Хелье некоторое время молчал.
— Не хочешь — не говори.
— Дира я похоронил, Гостемил. В Полонии. Дир погиб. У меня на глазах.
— А…
Гостемил помнил Дира, и даже по-своему его любил, но все-таки именно с Хелье Дир был близок в прошлом, и недавно, судя по тому, что сказал Хелье, они снова сошлись и успели пообщаться, подружить, повеселиться вместе. А Гостемила в прошлом Дир слегка чужался.
— Жалко, — сказал Гостемил.
— Сил нет, — подтвердил Хелье. — И, наверное, я всему виной.
— Так не бывает. Ты себя зря винишь, я уверен. Как это случилось?
Хелье немного подумал.
— Дир отдал жизнь за Христа, — неожиданно сказал он.
— А? — Гостемил решил, что он не так расслышал.
— Умер как мученик. За Христа.
— Он стал христианином?
— Нет.
— Крестился?
— Нет.
— А что же…
Хелье развел руками.
— Так вышло.
Он поднял голову и посмотрел на крест на верхушке Десятинной, в отсветах пожара. Гостемил тоже посмотрел вверх, а затем оба перекрестились — Гостемил справа налево, Хелье слева направо.
С внешний стороны детинца послышался неясный шум.
— Будут лупить тараном, — предупредил Хелье. — Я пойду, пожалуй. Держись, Гостемил, скоро придет помощь. Хочешь, я по пути к пристани слегка их задержу? Таранящих?
— Нет, спеши на пристань.
— Правильно… Э! Надо бы засвидетельствовать почтение дуре Ингегерд.
— Время…
— Все равно иду через церковь.
— Мы завалили лаз.
— Есть другой.
— Где?
— В подвале… — Хелье оценивающе посмотрел на Гостемила. — Не пролезешь. И княгиня не пролезет, и даже Владимир.
— Ты выше и шире Владимира.
— Да, но ему не хватит гибкости. Анька, возможно, пролезет, а Элисабет нет. Корова.
— Откуда ты знаешь, кто в церкви?
Хелье хмыкнул.
— Такая особенность у меня, знаю все, что мне знать нужно. Этим я отличаюсь от спьенов, которые знают то, что нужно знать их господам. Ладно. Бог в помощь, Гостемил.
— Бог в помощь, Хелье.
Они еще раз обнялись.
— Ежели выживем, — сказал Гостемил, — обязательно сразу тебе в баню нужно, Хелье. Уж не мальчик ты. Запах застарелого пота у взрослых мужчин весьма неприятен.
Хелье поджал губы и направился к дверям Десятинной.
— А бороду не сбривай! — крикнул вдогонку Гостемил. — Борода у тебя жиденькая, но без нее ты становишься похож на древнегреческого мужеложца.
— А у тебя залысины до макушки! — крикнул в ответ Хелье, не оборачиваясь.
— Это признак благородной вирильности, — заверил его Гостемил зычным басом.
Смеясь, Хелье вошел в церковь. И слегка посерьезнел. Перекрестившись на алтарь, он оглядел неф — Ингегерд уже бежала навстречу, и повисла у него на шее.
— Здравствуй, дура тощая, — сказал он ей. — Не прижимайся ко мне грудью невзрачной, сотрешь ведь.
Она поцеловала его в обе щеки.
— Хелье! — отодвинулась и посмотрела в глаза. — Где мой муж?
— Скоро будет, — пообещал ей Хелье. — Он задержался в кроге. Пьяница у тебя муж.
Подошла Анька-перс, тоненькая, угловатая, но крепче и красивее, чем Ингегерд в ее возрасте, потупилась, сказала:
— Здрасте.
Приблизилась шагом домохозяйки пухлая Элисабет, покраснела, сказала:
— Здравствуй, Хелье.
— Здравствуйте, пигалицы, — Хелье улыбнулся им. — Я только поприветствовать зашел, и прямо сейчас вынужден вас покинуть. Для тебя, Анька, у меня были пряники, но по дороге на меня напали лапландские медведи, и пришлось им пряники скормить. Завтра еще куплю.
— Порядок, спасибо, — сказала Анька.
Ингегерд украдкой перекрестила его.
Он коротко поклонился и бегом направился к боковой двери, ведущей в подвал. Забравшись через потайную дверцу в лаз, он услышал глухой удар и почувствовал, как дрогнуло дно лаза. Фатимиды задействовали таран.
* * *
Караванщик Мажид не рассчитал ветер и течение, и причалил к киевской пристани вечером, в темноте. Работорговый сезон уже кончился — менее упрямые караванщики, использовавшие киевский путь, завершали последние сделки в теплых краях, расставаясь с товаром, перед отъездом домой на зимовку. Мажид запозднился, следовало ему махнуть рукой и ехать себе в Багдад — повидать родню, а затем в отпуск на зиму, в Константинополь, где ждали его рестораторы, путаны, теплое море, парки, и презренные неверные, обожающие персидское золото. Обладая врожденной сметкой, обаятельный, свойский, Мажид мог бы сделать себе карьеру на любом поприще — если бы не происхождение. Арабов в Багдаде не жаловали. А в Каир или Иберию переехать мешали семейные обстоятельства. Мажид ухаживал за хворающим отцом и воспитывал нескольких братьев и сестер — матери их, заболев во время путешествия в Каир чумой, посажены были властями в карантин и скоропостижно скончались. Отец выжил, но часто хворал впоследствии. Нужно было кормить их всех, а помимо этого Мажид женился на персиянке, отбив ее у багдадского вельможи, а персиянка оказалась требовательная и капризная, и не упускала случая упомянуть, что ради «арабского отродья» отказала человеку из хорошего дома. Было у нее с Мажидом нечто вроде соглашения — она ему статус, он ей благополучие и роскошь. Мажид пытался сперва утвердиться в качестве ученого философа, освоил греческий язык, делал успехи, но доходы от учености — символика в чистом виде. В то время в Багдаде историей и философией занимались в основном отпрыски богатых семей, а также христиане из арабов. Багдадский халифат, самый терпимый, прижимал христиан не слишком сильно — что в конечном счете и привело к расцвету восточного просвещения. Так или иначе, чтобы удовлетворять запросы супруги (и, возможно, завести вторую супругу, поскромнее, попроще, дабы можно было отдохнуть и утешиться), а также для того, чтобы пореже бывать дома, где ему приходилось выслушивать упреки и терпеть скандальные крики — супруга ненавидела больного зятя, а он ее — Мажид ударился в каравановождение. С зимовки в Константинополе он возвращался в Багдад в марте и, проведя две недели в совершеннейшем аду, отправлялся на север, как раз ко времени вскрытия рек. Научившись славянским наречиям, он порою забирался в непролазную глушь и там за золото, специи, шелка покупал «пленных» у какого-нибудь местного правителя. На северо-востоке все правители его знали, и охотно предоставляли товар. Если действительных пленных не было (войны на севере велись не постоянно, а от случая к случаю), правители просто отправляли своих воинов в какое-нибудь из ближних поселений, и воины отлавливали там юношей и девушек покрасивее да покрепче. На обратном пути Мажид останавливался — когда у волока, когда в прибрежном городе, наводил справки, и вскоре к нему прибывали — то литовцы, то новгородцы, то варанги из Ладоги — с дополнительными порциями живого товара. Мажид доезжал до Киева и там, обычно в июле-августе, перепродавал товар караванщикам, следующим на юг и на запад, а сам снова возвращался на север.
