— Ну, молодой барин, поспешайте уж, — Епифан быстро и ловко спрятал туго свёрнутую банкноту. — Не знаю, что делать станете и как отговариваться, а я вас знать не знаю и…
— И видеть нас не видели, — докончил Лев.
— И видеть не видел. А за Марьяну, что вам открыла, не извольте беспокоиться, она у меня баба с понятиями…
Федор даже не успел спросить «и куда теперь?», как этот самый Епифан — борода лопатой — вдруг дернул Левку за плечо:
— Тссс! Идёт ваш барин!
И точно — кадеты едва успели юркнуть за узкую дверь какой-то кладовки, как послышались тяжёлые шаги и хорошо знакомый голос Ильи Андреевича произнёс:
— Мокеич, любезнейший… распорядись насчёт погрузки. Пусть в корпус доставят.
— Не извольте беспокоиться, барин, исполним в самонаилучшем виде! Не впервой, чай!
— Вот, держи, любезный. Договоришься сам с возчиками.
— Премного благодарен, батюшка Илья Андреевич! А с возчиками разберусь, они меня знают, не забалуют!
— Ну и хорошо, — чувствовалось, что Положинцев сильно устал. — Неможется мне что-то. Груз как привезут, пусть сгрузят, я скажу караульным, где именно…
— Так, барин, может, вам саночки-то того, позвать? У нас это недолго! Свистну Егорку, мигом примчит!
— Ничего, любезный, ничего. Распорядись насчёт доставки. А я пешочком. Морозец, хорошо, люблю…
— Как угодно, барин, как угодно будет! Всё, как обсказали, сделаем!
— Ну, бывай здоров, Епифан Мокеич…
— И вам здоровьичка, барин!..
Хлопнула дверь.
— Вылезай, огольцы! — зашипел в щель Мокеич. — Вылезай, да бегом дуйте обратно! Ты, молодой барин, смотри, лета твои малые, да дела тёмные!..
— Погоди… — начал было Левка, но тут за дверью, там, где скрылся Положинцев, вдруг раздались выстрелы — один и другой, и третий.
Федор рванулся было, но жёсткая мозолистая рука Мокеича мигом ухватила его за плечо.
— Ку-уда?! Спятил?!
Отпихнул Федора и резко распахнул дверь сам.
Шагах в десяти, на расчищенной от снега, утоптанной дорожке, что вела от Приоратского дворца через парк, косо рухнув в сугроб, застыла человеческая фигура. А вдали Федор заметил пару убегавших во весь опор человек, один заметно ниже и тоньше другого.
— Ах ты ж аспиды!.. — Мокеич нырнул куда-то в сторону, миг спустя появился с настоящей берданкой. — А ну, огольцы, бегите, бегите прочь! Марьяна! Афоня!.. Все сюды! Дохтура и полицию!..
Епифан резко дохнул в лица кадет неистребимым луковым запахом:
— А вы бегите! Бегите шибче! Ничего не видели, ничего не знаете! Иначе хлопот не оберешься!..
Побледневший Лев быстро кивнул.
Федор же замер, словно прирос к полу.
Бежать? Как бежать? Когда Илья Андреевич ранен, лежит там, в снегу, а они —
— Бегите, кому сказано! — страшно зашипел на них Епифан. — Ему не поможете! Дохтур нужон! Я-то фершальское дело маленько знаю, ничего… Мы его не оставим, а вы бегите — себя погубите, ему не пособите!..
И Фёдор в растерянности и смятении дал Льву Бобровскому потащить себя за рукав шинели прочь, по неширокой тропке, в начинающие сгущаться зимние сумерки.
За их спинами зазвенели тревожные звонки: спешила введённая государевым указом после сентябрьских взрывов на вокзале «скорая помощь» — новенькие «руссо-балты» в специальном зимнем исполнении[1], на полугусеничном шасси.
Епифан, Марьяна, ещё какие-то люди столпились меж тем над Ильей Андреевичем, Федор призамедлился — Левка зло дёрнул его за рукав:
— Скорее! Пока не заметили!..
Они бежали и кадет Фёдор Солонов чувствовал себя последним мерзавцем. Сейчас ему даже хотелось, чтобы их схватили, чтобы раскрыли — потому что с каждым шагом нарастали его отчаяние и отвращение к самому себе.
…Однако на них никто не обратил никакого внимания. Они незамеченным проскользнули через лазейку в решётке, шагом миновали двор — самое большое подозрение у начальства, как известно, вызывает невесть куда мчащийся кадет; никем не остановленные, прошли и главный вестибюль.
Федор не ощущал под собой ног, лицо пылало. Он брёл за Бобровским, ничего не видя вокруг; Левка чуть ли не силой впихнул Федора в их с Ниткиным келью.
Петя сидел за столом, под уютно-жёлтой лампочкой, аккуратно выводя на белом конверте с эмблемой корпуса: «Mademoiselle Зинаидѣ Рябчиковой въ собственныя руки» и на Федора поглядел рассеянно:
— А, здорово…
— Здорово, — выдохнул Федя. Нет, нельзя, нельзя никому ничего говорить. Пете — тем более.
Он забрался на свою кровать, лёг, замер. Перед глазами застыла, упрямо отказываясь уходить, одна и та же картина — завалившийся в сугроб Илья Андреевич, его тяжёлая шуба, свалившаяся с головы шапка, беспомощно откинутая рука; Федю трясло, с каждой минутой всё сильнее, и немота начинала жечь, словно раскалённый металл.
И сейчас он последними словами проклинал себя, что так и не задал Илье Андреевичу самый простой и главный вопрос — «вы ведь из будущего, да?» Отчего-то это казалось сейчас безумно важным, в памяти внезапно всплыло лицо той самой Юльки из 1972-ого, а за её спиной — весь этот удивительный мир, куда они едва-едва заглянули; а теперь, чувствовал Федор, эти двери закрываются навсегда.
И дико, дико несправедливо было, что кто-то покусился на Илью Андреевича, который денно и нощно строил в своём кабинете… что? Ясное дело, не сомневался сейчас Федор, новую машину времени взамен загадочно исчезнувшей старой!
Всё, всё погибало — а самое главное, душа Ильи Андреевича!.. Вдруг вспомнились слова отца Корнилия, как в Маньчжурии солдаты перед боем причащались и исповедовались, а он, полковой священник, отпускал им грехи вольные и невольные…
— Федь? Федя, ты чего? Вставай, на ужин уже сейчас просигналят!
Что? Ужин?.. Зачем ужин, какой ещё ужин?..
— Вставай, вставай, пошли! Константин Сергеевич вернулись, будут про государев смотр говорить сегодня!..
Слова Пети Ниткина доносились словно из дальней, очень дальней дали, из иного мира; мира, что упрямо не хотел отпускать кадета Федора Солонова.
Кадет Федор Солонов кое-как сполз с кровати. Машинально одёрнул покрывало — валяться, мягко говоря, не приветствовалось.
Одёрнул — и потащился следом за другом, повторяя и повторяя про себя:
«Досто́йно есть я́ко вои́стину блажи́ти Тя, Богоро́дицу, Присноблаже́нную и Пренепоро́чную и Ма́терь Бо́га на́шего…»
Вокруг шумел корпус, пробегали озабоченные кадеты, форся, промаршировала «вражеская» шестая рота, не преминув отпустить какие-то шуточки-дразнилки; Федор ничего не замечал.
«…Честне́йшую Херуви́м и сла́внейшую без сравне́ния Серафи́м, без истле́ния Бо́га Сло́ва ро́ждшую, су́щую Богоро́дицу, Тя велича́ем…»
Матерь Божия, Приснодева, помоли Его за нас, грешных…
[1] В нашем временном потоке выпуск «руссо-балтов» начался чуть позже, в мае 1909 года.
Исход 1
29 октября 1914 года, Санкт-Петербург
Таврический дворец, «штаб революции», как слышалось в коридорах Федору, не спал. Не спали и в городе, замершему, словно в ужасе, запершемуся на все замки — но тут и там раздавались одиночные выстрелы, а кто и в кого стрелял — Бог весть…
Солонов вернулся к своим, коротко, шёпотом, доложил полковнику, что слышал.
— Молодец, — похвалил Аристов. — Только… всё равно, где государь? Ведь ни отречения, ничего — был и нет его… Так не бывает.
В груди у Федор похолодело. Вспомнил, чем кончилась похожая история в другом времени, в другом 1918-ом…
Шёпотом поделился с полковником, у того только желваки заиграли на скулах.
— Оставайся за меня, Федор. Пойду, поспрашиваю граждан — вдруг да что выболтают…
Однако на ловца, как говорится, и зверь бежит — откуда ни возьмись, на Аристова с Федором вывернулся холёный господин в дорогом сюртуке, с роскошно-торчащими усами, в пенсне, и совешенно седой, но не утратившей густоту шевелюрой:
— Отряд «Заря Свободы»? — отрывисто бросил он. — Министр Ответственного правительства Милюков.
