Менеджер Лёха
Пальба началась настолько внезапно, что он чуть не подпрыгнул от неожиданности.
Надо признать, что все силы и все внимание уходили на то, чтобы не брякать и не греметь всем развешенным на нем добром, вот и получилось так неприкольно. Идти было трудно, хотя — не без гордости отмечал про себя потомок, за последнее время он явно прокачал перк «выносливость» и теперь марши уже не выматывали так, как в первые дни.
Единственно, трофейные сапоги намяли ноги — хотя вроде и по размеру вполне комфортны были. Но вот подьем мяли — как умно пояснил знающий Середа — колодка у них другая, под европейскую ногу, а у европейцев стопа плоская, потому вот так выходит. Не так, чтоб уж было больно, но неудобно. Еще хорошо, что навострился портянки наматывать — не такая уж сложность оказалась, а стопу берегли куда лучше, чем носки, странно было убедится в этом самому.
После дневки сил прибавилось, организм, получив отдых и жратву, быстро восстановился и теперь Лёха чувствовал себя вполне на коне. Ну может и не на коне, а чуточку конем. Вьючной лошадью. Больно уж много чего тащить пришлось, обросли добром, а бросать жалко, за что ни схватись — все нужное. Самое главное было — не бренчать при ходьбе, что сначала казалось задачей невыполнимой, но после того, как Жанаев и Семёнов поколдовали над положенным ему для таски и носки добром — оно как‑то удобно разместилось по телу и даже немецкий бачок от противогаза перестал изображать из себя погремушку. Середа немного ехидничал по привычке, но ничего не заподозрил, так как был уверен, что в авиации все эти самолетные писаря–хвостокруты ходят как баре в носках и вообще нос задирают, а на что толковое не очень способны.
При первых же выстрелах Лёха и сам не понял, как оказался на обочине в кустах. Но сидел бодро, хотя сердце застучало сразу молоточком, винтовку успел с плеча сдернуть и теперь — хоть памятник с него лепи. Разве что наверное в глазах немного испуга было, потому как оказавшийся рядом бурят глянул мельком и автоматически успокоительно кивнул головой, дескать, не боись, салага. Еще различил в кустах ствол пулемета, который Семёнов успел установить а сошки и развернуть в сторону стрельбы, да Середа вроде пистолет свой из кобуры вытянул. А выстрелов больше и не было, вот и думай, что делать. Лёхе страстно захотелось попятиться задом в лес подальше и поглубже. Но все сидели, настороженно ждали чего‑то. Стрельба‑то совсем неподалеку была, метров триста, наверное. Не дальше. Хотя если б кто спросил менеджера — почему он решил. Что триста, а не четыреста — не ответил бы внятно. Но вот для себя решил, что так — триста.
Ну и дождались — со стороны стрельбы из‑за поворота выкатился здоровенный немецкий мерседес — точно такой же, что запомнился Лёхе в первый час плена. Громадный, открытый, только у этого на радиаторной решетке не было трехлучевой звезды. Тут потомок спохватился. Встряхнулся мысленно — не о символике думать надо, потому зачем‑то крепче сжал теплое дерево винтовочного ложа, успел подумать, что из винтовки не стрелял ни разу, потом удивился, что джип этот, который вроде как кабриолет впридачу, едет уж очень тихо слышно только умиротворяющее «шлеп–шлеп–шлеп», ага колесо продырявлено, спущенной резиной хлопает по дороге, да внутри что‑то побрякивает тихонько, крутится что‑то замирающее, ну да и понятно — досталось машинке изрядно — пар валит из пробитого радиатора, ветровое стекло все в дырах. Стрелять? Не стрелять? Лёха отчаянно скосил глаза, увидел Жанаевский затылок, попытался разглядеть Семёнова, но не преуспел. А ствол пулемета так и смотрел в ту сторону, где стреляли, не на медленно прокатившийся мимо автомобиль.
Глянул в величественно чапающий мимо агрегат, благо странный этот джип не имел дверок вообще, увидел, что немцев внутри вроде бы двое, причем один вроде как на другом лежит и оба в кровище. Собственно, странного цвета карминовую кровищу он сначала увидел, потом немцев — фоном, пар из радиатора мешал разглдеть. Авто, заметно замедляя ход и уже с большими промежутками делая свое «шлеп — шлеп — шлеп» укатилось по дороге дальше, но недалеко, шлепанье стихло почти совсем рядом, а вот замирающее жужжание с побрякиванием ухо еще слышало.
Тут ощутил толчок локтем, увидел, что бурят явно намылился к вставшей машине бежать и зовет с собой. Подхватился, сбросив с плеча лямку с грузом и припустил за азиатом, по возможности стараясь не трещать кустами. Так осторожничал, что недоглядел и получил хлестнувшей веткой прямо по носу, аж слезы выступили. Жанаев показал рукой, что пойдет с другой стороны, ткнул пальцем в тускло поблескивавшего на груди у Лёхиного кителя вермахтовского орла и менеджер кивнул, поняв, что ему, в немецкой одежонке, к недобитым немцам сподручнее подходить.
И немедленно двинулся к сереющей сквозь негустую листву коробке немецкого джипа. Шел бесшумно, как учил его Семёнов, чувствуя себя при этом трехглазым Сэмом Фишером или просто матерым ниндзей. Аккуратно вышел сзади, увидел голову шофера — тот вроде как шевелился немного, полувывалившись из машины. Подкрался неслышно и невидно, встав так, что до головы в кепи стволом дотянуться можно было, присмотрелся — и чуть не плюнул от досады, потому что чертов водитель был явно мертвее мертвого, полусидеть–полулежать в такой перекошенной неудобной позе мог только неживой.
Хмыкнул про себя, подумав, что так ведь и не решил, что делать стал бы, окажись немец только раненым, распрямился, удивляясь тому, сколько из немца кровищи вылилось и тому, что на прострелянном в нескольких местах мундире немца висела просто гирлянда весьма солидных вроде наград, но наград маленьких по размеру, даже легко узнаваемый Железный крест был мацупусеньким. Хотя явно настоящим. Посторонился брезгливо, чтобы тянущаяся изо рта у покойника кровавая длинная тягучая нитка не попала на сапог и дернулся, услышав странный шорох совсем рядом.
Вскинул взгляд и обалдел, потому как совсем близко — вот только капот автомобиля разделял — стоял второй немец в такой же форме, что и дохлый, тоже зеленоватой, странного вида, но этот стоячий фриц был живехонек, только из левого плеча кителя торчали какие‑то клочья и рукав пропитан кровью. Но держался этот второй немец куда как бодро и скалил зубы в кривой, какой‑то поганой улыбке. Нехорошая была улыбка, чего уж. Точно так же улыбались гопники, отбуцкавшие Лёху пару лет тому назад и отжавшие у него мобилку. И в здоровой руке чертов немец держал явно парабеллум, черно–блестящий и почему‑то показавшийся на первый взгляд меньшим по размеру, чем сокровище Середы.
От этого зрелища у Лёхи дыхание перехватило и сердце ёкнуло. Забыл, черт его дери, пока подкрадывался, что пассажир же еще был! Двое немцев в машине ехало! А тут все внимание на дохлого шофера, а второго прошляпил самым безбожным образом, как нуб какой‑то! Ниндзя. Мля! И стыдно и страшно! Люто страшно!
