Не знаю. Еще ничего не знаю.
…только бы не бой в городе, господи, только бы не это! Они сказали, что тогда просто перестреляют нас всех – чтобы вы локти кусали, вот так. А что думают ваши командиры?
Бой в городе – это безумие. На это никто не пойдет. Если бы хотели, их бы просто отравили бы всех – но при этом и жителям не выжить. Поэтому – думают, торгуются. Может быть, что-то и удастся придумать…
В эти минуты три сотни спешенных казаков начали медленное продвижение к городу – по всем выявленным тропинкам и вообще там, где только может пройти человек. Каждый вооружен был кинжалом, шашкой, револьвером и двумя-тремя ручными бомбами. При вспышках ракет они замирали, сливаясь с землей, а как только свет гас, неуклонно продолжали ползти, ползти и ползти. Ни звяка, ни шороха, ни дыхания не слышно было и с двух шагов.
Прапорщик Кузьмин сидел на башне БМД, свесив ноги в люк, и время от времени прикладывал к глазам инфракрасный бинокль. Аккумуляторы в приборе садились, скоро надо будет заряжать… Ночь выдалась холодная, первая по-настоящему холодная ночь здесь. Звезды пылали над самой головой. Их было больше, чем на земном небе, и рисунок созвездий лишь отдаленно напоминал знакомый. Занесло-то, а? Командировочка… Ведь – все, не выбраться. Адлер порет какую-то дурь, совсем ему моча в голову ударила. Говорят, он подрывался уже два раза – чудо, так не бывает, а вот поди ж ты: контузии, ожоги, а руки-ноги на местах и мозг вроде бы не задет. Хотя мозг у Адлера – это что-то сомнительное… Дружбан Славка, служивший с Адлером в Герате, рассказывал интересные вещи… Да, дружбан Славка, повезло тебе: лечь с аппендицитом за неделю до командировки. Теперь Сонечка точно тебе достанется… Кузьмин стал думать об этом, машинально поднося бинокль к глазам и обводя им сектор обстрела – и даже не сразу понял, что возникающие в поле зрения зеленые холмики появились только что, минуту назад их не было…
– Товарищ лейтенант, – наклонился он, заглядывая в холодное нутро машины. – Гляньте в прицел: будто бы ползут.
Лейтенант Петрищенко завозился внизу, закряхтел. При газовой атаке ему попало немного по лицу и по рукам, теперь больно было приникать к нарамнику прицела. Так что он старался делать это помедленнее и понежнее, что в полной темноте плохо получалось. Потом башня с гудением поехала вправо, влево…
– Ползут, – сказал внизу Петрищенко. – Ой, хорошо ползут. Шестьсот метров. Ну, подпустим поближе… «Аист», «Аист», – забормотал он в ларингофон. – Я «Дрозд», вижу противника. Медленное скрытное приближение. Предположительно, подготовка к ночному штурму. Дистанция – шестьсот метров. Намерен подпустить до ста и открыть огонь без предупреждения. – Он замолчал, слушая, что ему говорят. – Вас понял, «Аист».
Дима, – обратился он к Кузьмину, и тот разглядел внизу белое размытое пятно его лица, – бери «дракона» – и на крышу. Ваську с Геной – пинком ко мне. Давай. Первый выстрел мой, потом – беглый. Держи мои фланги – чтобы они ПТО не подтащили. А то будет, как с Есиповым…
Танк Есипова сожгли первым – неделю назад – на глазах у всех, пальнув ему в бок из какой-то грубой трубы, которую один мужик держал на плече, а второй сзади наводил. Это было настолько неожиданно, что по мужикам даже не выстрелили, они нырнули в канаву и ушли. Остальные сожженные танки попользовали, наверное, тоже из таких же штук, но этого по-настоящему никто не видел… а кто видел, тот там и остался.
Кузьмин взял из рук лейтенанта снайперскую винтовку с ночным прицелом, мягко спрыгнул с машины и не слишком быстро побежал к стоящему в тылу машины домику, где грелись Гвач и Хромов.
Президентская яхта не задержалась в Свитуотере: просто на борт пришвартовавшегося адмиральского катера перешел командующий президентской гвардией Оуэн Лесли, он же Родион Быков. Ему была дана доверенность на ведение предварительных переговоров. Яхта же понеслась на север вдоль темного и скалистого здесь берега, выжимая все возможное из своих новейших водотрубных котлов и тройного расширения машин…
Глеб уловил признаки тревоги на подходе к нужному дому. Он успел укрыться в нише чьих-то ворот, пропуская бегущих солдат: пять человек, следом еще пять. Проехал, громко фырча, легкий открытый вездеход…
Потом – три частых негромких взрыва раздались где-то впереди. И – загрохотало…
Несмотря ни на что: ни на расставленные повсюду мины, ни на раннее обнаружение, ни на убийственный огонь – казаки Громова ухитрились-таки ворваться в город, причем – по дороге, по главной дороге, ведущей к побережью! – захватить несколько кварталов и удерживать их минут двадцать. Чуть бы больше везения, чуть бы меньше потерь в первые минуты боя! Уже летели на подмогу драгуны и морпехи, уже развернулись на прямую наводку две полевые четырехдюймовые батареи… Но – кончился в городе бой раньше, чем подоспела подмога. Лишь прикрыть огнем ночной бег разбуженных, но многое понявших людей сумели артиллеристы, и безнадежно пошли в штыковую морпехи. Просто чтобы отвести на себя бьющие в темноту, в любое живое шевеление стволы…
Сто два жителя Вомдейла дошли в ту ночь до палладийских позиций. Двести девяносто шесть бойцов не вернулись в окопы. Снова потянулись в тыл санитарные повозки…
Денисов сам вел своих бойцов в атаку, был тяжело ранен, вынесен ими из огня – и умер рано утром. Орали вороны, и он слышал только ворон.
Громов не поверил бы сам, если бы ему сказали, что в такой переделке можно не просто выжить, но и не получить ни царапины. Он лежал на чердаке окраинного дома. Труп чужака, заколотого им в ночной схватке, тихо остывал рядом. Громов неторопливо изучал трофейную винтовку. В общем-то, ничего такого сложного…
Не было видно, чтобы кого-то взяли в плен. Хорошо дрались казаки, ничего не скажешь… честно дрались.
Еще бы оружие иметь равное…
Винтовка была легкая, в магазин входило десять патронов. Только вот в прицел, в уродливую трубу, прилаженную поверх ствола, видно было непонятно что. Но, в случае чего, можно наводить и по мушке…
Он взялся за ухо, за серьгу – и вдруг зло и беззвучно заплакал.
– Я не принадлежу ни к одной из воюющих сторон. Я существую сам по себе. Мое имя – Глеб Марин, и возможно, что вы его слышали. Так вот: положение, в котором вы оказались, сложилось отчасти по моей вине… и я хочу исправить те свои ошибки.
– Да? – Адлерберг посмотрел на него презрительно, и Глеб понял, что он не верит ни единому его слову. – И что же это за ошибки?
– Нерешительность. Тупость. Нежелание брать на себя ответственность и заниматься грязной работой. Достаточно?
