— Там в доме трое раненых из этих… — Матвей мотнул головой в строну лежащего на земле «панталексуса», — не жильцы. Один уже отошел, двоим другим недолго осталось. Раны черные, смердят гадостно, сами в жару и без памяти. И… — Матвей поколебался — брошенные они какие-то. Лежат в клетушке малой, и похоже, что за ними никто и не ходил. Ну, разве что девчонка та, которую ты у стены тискал. Да много ли она могла? Так только — напиться подать да пожалеть. И из тех, что мы побили, троих сразу насмерть, еще один совсем плох — я думал, ему только лопатку болтом раздробило, а он вдруг кровью харкать начал. Видать, глубже достало. Второй, которому ты, Минь, локоть разворотил, вроде бы ничего — может и руку отнимать не придется, ну и этот, — Матвей указал на «панталексуса», — ему бровь болтом начисто смахнуло и жилу за запястье порвало, ладонь, как тряпочная болтается…
— Стой! — прервал Матвея Дмитрий. — Так у него кость не сломана? А зачем палка примотана тогда?
— Так затем и примотана, чтобы ладонь не болталась и рана не открылась. А чего вы с ним делали-то?
«Та-ак… Это, значит, он с потерей сознания ваньку валял? Нет, разорванное сухожилие тоже не подарок, но не сравнить же с раздробленной костью».
Мишка глянул на пленного, и тот не отвел взгляд, а полуприкрыл веки, словно соглашаясь с чем-то.
«А ты наглец, «мусью панталексус», уже, надо полагать, решил, что установил со мной «особые отношения»? Видимо, ты из тех, кто, упав в горшок с молоком, плещутся, пока не собьют масло. Ну-ну, будем посмотреть…»
Мишка знаком велел Матвею и опричнику оставаться с пленным, а Дмитрию махнул, чтобы шел с ним туда, где лежали еще двое раненых. По крайней мере, с одним из них, судя по словам Матвея, можно было разговаривать. Сзади донесся командный голос старшины Младшей стражи:
— Матвей меняет повязку, а ты охраняй. Стоять не ближе трех шагов, самострел держать наготове. Если что, стрелять сразу, не раздумывая. Лучше по ногам, но не выйдет по ногам — бей, куда получится. А ты смотри: два болта уже словил, задуришь — словишь третий.
Раненый оказался один — видимо, второй уже отмучался, и его отволокли к убитым. Молодой, лет двадцати, парень сидел, мерно раскачиваясь из стороны в сторону и прижимая к животу перевязанный локоть: рана сильно болела.
— Как звать? — не дожидаясь мишкиной подсказки, рявкнул Дмитрий.
— Селиван.
— Как смел княгиню с детьми обидеть, тать?
Селиван глянул на Дмитрия, как на безнадежного идиота и коротко процедил:
— Приказ.
Мишка придержал рукой своего старшину, явно собиравшегося вразумить пленного добротной затрещиной, и прошептал:
— Почему не повезли, куда уговорено?
— Почему не доставили княгиню, куда следовало, а потащили в другое место? — грозно вопросил Дмитрий.
— Боярин так велел.
— Какой боярин? — Дмитрий снова не стал ждать мишкиного вопроса.
— Боярин Никодим.
«Ага, значит, не просто дружинник, а все-таки боярин. Ну, нетрудно и догадаться».
— А зачем это ему? — прошептал Мишка. Дмитрий повторил вопрос.
— Так кто ж его знает? — Селиван поморщился то ли от боли в руке, то ли от странности вопроса. — У него вечно все не как у людей.
— И что? Никак вам это не объяснил?
— Сказал: «Так надо». И все.
— А ляхи?
— А в морду! — с неожиданным ожесточением ответил пленный. — И ногами еще попинали.
— Ну, а дальше что было?
— Дальше прятались… детишки заболели… потом нас боярин Васята нашел…
— Ну-ка, ну-ка… — Мишка на секунду даже забыл про горло, но оно тут же напомнило о себе саднящей болью. — Вы Васяту искали, или он вас нашел?
— Мы прятались. Он нашел. Ругался с Никодимом… вроде бы, я не слышал.
— Из-за чего?
— Не знаю, но у Левши же все вечно навыворот…
— У кого?
— У боярина Никодима прозвание «Левша». Он же все не так, как другие делает. Не только руками, у него еще и голова не так, как у всех людей думает.
«Левша!!! Не хотел называть своего прозвища! У него же левая рука здоровая!».
Мишка сорвался с места и кинулся к зарослям ивняка, в которых оставил Матвея с пленным и опричником Янькой.
— За мной! — раздался за спиной голос Дмитрия.
И бежать-то было всего ничего — меньше полусотни шагов или около того, но этот путь показался Мишке таким длинным… Ветка хлестнула по лицу, Мишка не обратил внимания, потому что уже видел: Матвей сидит на земле, закрывая лицо руками, и из-под ладоней сочится кровь.
«Слава богу, живой!»
Рядом, скрючившись в «эмбриональной позе» неподвижно застыл на земле опричник Янька.
«Господи, еще один…».
Не останавливаясь — все потом — Мишка ломанулся сквозь ивняк дальше. Споткнулся, упал, заметил, что кто-то его обогнал, вскочил и попер, раздвигая ветки склоненной головой в шлеме. Когда выскочил на берег, только и успел заметить, как скрывается в камышах спина Никодима Левши. Тут же щелкнуло несколько самострелов (кажется не попали) и во все стороны полетели брызги от ног отроков, с разбега влетающих в воду. Затрещали камыши…
Сам Мишка с трудом, но удержался на берегу — проблема с горлом никак не облегчилась бы еще и от купания в сентябрьской водичке. Да и самострел… только сейчас вспомнил, что выпустил оружие из руки, когда оно зацепилось за что-то в ивняке.
«Ничего, ребята шустрые, догонят… да и куда он в реке денется-то с покалеченной рукой? Мотька! Янька!».
Мишка торопливо повернул назад. По дороге сбился с направления и вышел к ребятам вовсе не с той стороны, с какой ожидал. Матвей все так же сидел на земле и ощупывал пальцами расквашенный, прямо на глазах синеющий, нос. Кровь на его лице мешалась со слезами.
«Да-а, силен Левша, как он левую руку-то высвободил? Так, а с Янькой что?».
Опричник, свернувшись клубочком, лежал на правом боку, рядом валялся разряженный самострел, а в двух шагах из земли торчал хвостовик болта.
«По ногам стрелял, да не попал… Так… дышит, пульс есть, крови… крови нигде не видно. И что это может быть? Да понятно что — ногой в промежность получил. Ну, боярин Левша, если живым попадешься, я тебя специально на пять минут наедине с Янькой оставлю… когда оклемается, конечно».
