– Да, похоже, мой репортаж продвигается.
Она усмехнулась, явно не поддавшись на обман, и представила меня как «французского друга». Это мне понравилось: с такой рекомендацией я выглядел единственным в своем роде. Потом она сказала, что рада меня видеть, – не помню, чтобы за последние пять лет меня что-нибудь так обрадовало. Компания собиралась на какой-то концерт, и она спросила, не хочу ли я их сопровождать. Я ответил: «Con mucho gusto»[44], и это ее рассмешило.
Я нес ее пляжную сумку. В «Лютеции» от нее пахло хлоркой. Здесь она благоухала йодом.
В машине, которую на сумасшедшей скорости вел один из ее друзей, я все время ощущал жар ее ног, вплотную притиснутых к моим узким джинсам.
Не стану описывать тебе ее друзей – я с ними почти не говорил. О концерте тоже говорить не буду. Там выступала группа, которую я обожаю и назову, быть может, в самом конце этого романа, не предназначенного для публикации. На самом деле я не думаю, что наше время возможно описать в форме романа. Сейчас от любого повествования требуется краткость: современный мир, постоянно прерываемый получением эсэмэсок или мэйлов, не способен что-либо поведать медленно и связно. Его единственная типичная черта – прерывистость.
Поэтому скажу тебе коротко, Эктор: твоя мать любила танцы и танцевала она великолепно. Гибкая и сильная.
Я держал ее пляжную сумку. Смотрел на нее. И сходил по ней с ума – еще сильнее прежнего.
Она была вся в испарине, когда спросила, уже на выходе из зала: «Куда тебя подвезти?» Я назвал свой отель. И мою душу сковал смертельный холод.
Что делать человеку в два часа ночи, в городе, где он нашел ту, которую искал?
Я опустошил свой мини-бар. Попытался читать Чорана в плеядовском издании[45], прошелся по всем телеканалам, от Animal Planet до порнухи, и, наконец, рухнул на постель, сбитый с ног усталостью и спиртным.
Из глубокого забытья меня вырвал телефонный звонок. Было девять утра. Портье сообщил, что меня ждут внизу.
Она сидела в холле, одетая в желтое платье и сандалии. Если у меня сегодня не назначены встречи и если я не против, она приглашает меня на прогулку, до вечера. Моя статья о ее работах сделала свое дело: она решила позаботиться о том, чтобы я не понаписал глупостей о ее родине. В салоне ее маленькой машины звучали скорбные песнопения моцартовского «Реквиема». Странный выбор для летней прогулки по морскому побережью.
Она села за руль. За окном проплывали пейзажи: с одной стороны плавные очертания зеленых приземистых холмов, с другой – бескрайняя голубая гладь моря.
Она вела машину быстро и ловко, награждая званием «cabron»[46] водителей грузовиков, не позволявших ей обгонять себя. Мы свернули на дорогу, обсаженную соснами, она вдруг дала задний ход, свернула направо и поехала прямо через лес. В конце дороги возвышался какой-то завод с двумя трубами, похожими на фаллосы. Он был заброшен. Надпись масляной краской на фронтоне здания с осыпавшейся плиткой гласила: «Металлургическая фабрика Луарки»[47]. Красно-белый шлагбаум, задранный кверху, уже не загораживал въезд. Машина полавировала между разрушенными корпусами, потом снова углубилась в сосновую рощу. Вскоре земля сменилась песком. Пас проехала еще немного, заглушила мотор, схватила свою пляжную сумку и вышла из машины, хлопнув дверцей. Я догнал ее на вершине дюны.
И при виде открывшегося зрелища у меня перехватило дух.
Пустынный, бескрайний берег жадно облизывали длинные пенные волны.
– Vamos![48] – сказала она. И я побежал за ней.
Под ее ногами поблескивали искорки слюды. Остановившись, она вытащила из сумки два купальных полотенца. Потом расстегнула платье. Я приготовился увидеть знаменитую татуировку. Не тут-то было, – под платьем оказался купальник.
– Ну, ты идешь? – спросила она, обернувшись.
Море открывало ей свои объятия. Мне тоже, но, увы, я не взял с собой плавки. На пляже никого не было, но я все же не решился, для первого раза, изображать сатира.
Тем хуже, пришлось отказаться от купания. А она исчезла в море, преодолев первую линию пенного прибоя. Плавала она потрясающе! Я снял майку и матерчатые кроссовки. Солнце обжигало кожу, воздух был насыщен возбуждающими лесными ароматами древесного сока и папоротников, гумуса и пыльцы. Это было великолепно. Твоя мать плавала. Мы совсем не знали друг друга. У меня была одна из ее фотографий. Вот и все. Прекрасная астурийка. Переполненная энергией. А я следил за ее уверенным кролем, стоя столбом на берегу, как последний дурак. Ах, черт возьми! И тут мне вспомнились слова Оскара Уайльда: «Чтобы стать настоящим средневековым человеком, не нужно иметь тела. Чтобы стать настоящим современным человеком, не нужно иметь душу.
Чтобы стать настоящим греком, нужно быть обнаженным»[49]. Я торопливо скинул с себя оставшуюся одежду и шагнул в кипящую пену, не стесняясь своего напруженного члена. Нырнул в буйные прибрежные волны и, поднапрягшись, выбрался в открытое море. Вода скользила по телу, как ртуть, смывая усталость и похмелье. Эта девушка завладела мной, и все мое существо преобразилось от одного осознания ее власти. Я попытался думать о другом, о чем-нибудь очень уродливом, далеком от эротики, чтобы обрести прежнюю уверенность в себе. Вернувшись на пляж первым, я вытерся и оделся. Она вышла из моря такой, какую ты теперь легко сможешь представить себе: с распущенных волос струилась вода, фигурка, словно обточенная долгим плаванием, выглядела еще более грациозной. Сидя на полотенце, она набрала в руку горсть почти белого песка и, расставив пальцы, дала ему стечь обратно.
– Нравится тебе здесь?
– Да, великолепно.
– Вот тут я и начала делать свою пляжную серию. Этот пляж называется La Xana – на bable означает «колдунья».
– Почему?
– Говорят, жила здесь такая. К пляжу близко подходит лес, в нем-то она и обитала, эта колдунья. А может, фея, кто ее знает… Во всяком случае, люди до сих пор ее боятся. Смотри, здесь ни души – вот это мне и нравится. Именно потому ты и ошибся, когда написал в своей статье о «пляжах жизни». А для меня жизнь – это природа без людей с их тентами, рожками мороженого, пивом и бутербродами. Природа, избавленная от человечества.
– Но ведь кто-то же должен ею любоваться, этой природой.
Она не стала отвечать. Очередная глупая реплика.
– Ну, извини еще раз за статью. Это была моя интерпретация. Журналистика – это всегда интерпретация и ничего другого. Только слегка приукрашенная стилем автора, чтобы замаскировать свое недопонимание сути дела.
