— И какой же у меня?
— Темно-серый, — отозвалась Нессель, не задумавшись, и он уточнил, по-прежнему не скрывая усмешки:
— И что это значит?
— Значит, что ты человек не добросердечный; вот что это значит. Иногда я вижу оттенок багрянца, из чего делаю вывод, что — не просто не добросердечный, а порою жестокий; когда ты смотришь на меня, этот цвет проявляется всего чаще. Ты наверняка уже не раз думал, как поступить по отношению ко мне, и мысль сдать меня в тебе зарождалась, можешь даже не спорить. Вот только ты эту мысль не принял. Когда же ты спокоен, серый цвет светлеет, но такое бывает редко, даже во сне. Тебя постоянно что-то тревожит, ты всегда над чем-то раздумываешь, чего-то опасаешься, и ты ото всех таишься, посему чаще всего ты именно темно-серый. Но не до черноты, иначе я, возможно, даже и не стала бы с тобою возиться, а прошла бы мимо, позволив тебе околеть. Умирающий с таким цветом мыслей наверняка получил бы по заслугам.
— Господи, — выговорил Курт почти серьезно, — спаси и помилуй того, кто станет твоим мужем. Жена, которая видит тебя насквозь — худшего ночного кошмара и придумать невозможно… Этот бедолага, что задаривает тебя кошками — он знает, что ты это умеешь?
— Вот сейчас — снова, — заметила Нессель, не ответив. — Опять этот багрянец. Тебе не нравятся такие, как я… Хотя, к этому я уже привыкла. Такие никому не нравятся.
— Поэтому ты здесь? Потому что тем, в деревне, ты не по душе?
— Потому что там — все смотрят на меня вот так, как ты, — отрезала та хмуро. — Тем же взглядом, с теми же мыслями, лишь в том и отличие, что они — меня еще и боятся. А то, что боятся, люди рано или поздно уничтожают, как когда-то едва не уничтожили мою мать.
— От которой ты унаследовала свои умения?
— Многовато задаешь вопросов, — недовольно отозвалась Нессель, и он вскользь улыбнулся, беспечно пожав плечами:
— Я любопытный.
— Поэтому однажды ты выпьешь яд, предназначенный уже тебе, — предрекла та и, отмахнувшись, произнесла уже чуть спокойнее: — А, все равно никакой тайны в этом нет… Да, унаследовала от матери. Когда-то мы жили там — в деревне. Мама лечила и наших соседей, и их животных, и скот, она всегда знала, что и как надо делать, и все всегда ходили за советами к ней. А один не пошел. Наслушался от прохожего монаха всякой чуши… Он всего-навсего повредил ногу мотыгой, если бы он позволил маме заняться его лечением, потребовалась бы какая-то пара припарок, и все. А так — нога вспухла, а после и вовсе отмерла, и — пошло дальше и дальше, и в конце концов дошло до того, что ее надо было уже резать. Но он и тут решил обойтись своими силами, без помощи «этой ведьмы».
— И что же? — поторопил Курт, когда та умолкла; Нессель покривилась, отозвавшись уже раздраженно:
— Ну, что — как думаешь? Умер, истеча кровью. И его жена подняла крик на всю деревню, обвинив мать в том, что она наслала на ее мужа порчу за то, что тот не пожелал пользоваться ее услугами и тем лишил ее дохода. Из всей деревни только один человек пытался их образумить — наш сосед, охотник; он вообще редко жил там, среди этих людей, все чаще — в этом доме… Может, просто дело было в том, что он давно положил глаз на маму, а тут вдруг подвернулась возможность ее получить, и он ею воспользовался. Мне, в общем, все равно. Главное, что он нас спас. Вывел через задний двор своего дома и привел сюда.
— Так значит, в одной из тех могил — не твой отец? Отчим?
— Отец, — возразила она строго. — Растил, как родную. Заботился. Учил, чему мог, что сам знал. Маму любил. Отец.
— И брат, стало быть…
— Его сын. Он надеялся, что, когда я подрасту, у нас с ним что-то сложится, но ничего не сложилось. А потом родители умерли — немолодые уже были оба, потом и брат тоже.
— И тебе не приходило в голову выйти отсюда?
— Куда? — уточнила Нессель, пренебрежительно ткнув пальцем в сторону. — К этим? Которые едва нас не убили? В смысле — чтобы они свою задумку довели до конца и все-таки меня прикончили? Спасибо, не хочу. Я тогда была совсем девчонкой, все помню плохо — только обрывками, но одно запомнила навечно и очень явственно: то, как мы убегали. Отец держал меня на руках, и я видела лицо мамы за его спиной. Перекошенное. Как будто ее уже убили. Не хочу, чтобы такое было у меня.
— Но ведь, как я понял, ты все же выходишь из этой глуши время от времени? — уточнил Курт наставительно. — Общаешься с ними. Какой-то Петер и вовсе, насколько я вижу, клинья подбивает, а у него наверняка родители и прочие родственники, которые этому, похоже, не препятствуют; стало быть, не так все и плохо.
— Это сейчас, — уверенно возразила та. — Сегодня они не вспоминают, что я дочь ведьмы и сама такая, сегодня они принимают от меня помощь, просят ее, этой помощи, а завтра ветер переменится, и им снова взбредет в голову какая-нибудь гадость. Да и теперь — да, они не пытаются причинить мне вреда, не выказывают вражды открыто, однако и особой дружественности в них нет. Терпим друг друга. Я им необходима, потому что умею то, что они не умеют, знаю, что они не знают, а они мне дают за это то, чего в лесу не найдешь — полотно, к примеру, соль… ерунду всякую, которая тоже нужна. Да и вряд ли и они, и я забудем, что они когда-то сделали. Они будут враждебно смотреть на меня, а я — коситься на них. Я — не забуду уж точно.
— При твоих способностях, — тихо заметил Курт, разглядывая увешанную травами стену, — можно было расквитаться с ними давным-давно, ничем при этом не рискуя. Если все эти игры с фигурками, нитками и осиновыми сучками не чушь, в чем я лично сомневаюсь…
— Да, можно было, — согласилась Нессель с недоброй усмешкой. — Можешь сомневаться сколько угодно, я не намерена ничего доказывать; просто — знай, что в моих руках это действует. И — да, можно повернуть все, что я сделала для твоего излечения, в обратную сторону, этим можно спасти, а можно убить. Вот только это не для меня.
— Не умеешь или нацеливаешься в святые?
— Если угодно — боюсь.
— Вот уж не сказал бы, что ты кого-то в этой жизни боишься, — усомнился он, и Нессель нахмурилась:
— Ерунда; все боятся, кто чего. А ты не боишься, что огребешь в иной ли жизни, в этой ли уже за все, что натворил когда-то? Ведь на твоей совести не одна смерть, я вижу. Ты — не боишься?
— Ты что же, — скептически уточнил Курт, — страшишься кары небесной? Ты это серьезно?
— Этого просто нельзя делать, — жестко выговорила она. — Непомерно большая ответственность. Не по мне.
— «Ответственность»?.. Довольно странное определение. И довольно неясное. Перед кем — ответственность?
— Все вокруг связано, — нетерпеливо пояснила Нессель. — Все судьбы и все жизни, и все поступки, дурные и добрые. Когда я делаю что-то, это связывает меня с чем-то, что произойдет в будущем, быть может, даже и не со мною. Мать говорила мне так: жизнь — как озеро, и любое наше деяние — как брошенный в него камень, от которого расходится волнение. Волна идет от тебя, ударяется в другой берег и возвращается, а вернувшись, бьет по тебе. Можно и вовсе не входить в воду, стоять на берегу, а можно просто следить за тем, чем швыряешься. Вот — монахи в монастырях. Выбрались на берег и стоят там, на всех прочих поглядывая со сторонки. Наверняка и среди подобных мне есть те, кто сидит себе вот так же в какой-нибудь глуши потихоньку, и о них никто даже и не знает; они живут сами по себе, ни с кем не связываясь, не делая ни добра, ни зла — ничего. Я так не могу и не хочу, так можно закончить свои дни сумасшедшей старой… — она помялась, подбирая слово, и криво усмехнулась: — ведьмой. По-твоему, это мечта всей моей жизни — куковать тут в одиночестве? Это всего лишь безопасности ради, и все… Но я не бросаю в воду того, от чего волна собьет меня с ног и утопит. Но и такие, полагаю, есть. Полагаю также, что их немало — искушение больно велико. Все это не по мне. Так — я тоже не хочу. Не хочу связываться с последствиями, оно того не стоит.
— Как сказать, — заметил он полувсерьез, и Нессель поморщилась:
— И ты туда же.
— Эти люди вынудили твою мать бросить собственный дом, — перечислил Курт, — заставили остаток жизни провести в глухом лесу, тебя — в этом лесу вырасти и продолжать жить в полном одиночестве, ибо покинуть его ты опасаешься — из-за них же. Лично мне кажется, это стоит того, чтобы им стало хоть вполовину так же скверно в жизни. Те, к примеру, кто доставлял неприятности мне, на столь благодушное отношение рассчитывать не могли.
— Не сомневаюсь в этом, — отозвалась она почти снисходительно. — Только мы в разном положении. Тебя оклеветали — ты подал в суд. Тебе наступили на ногу — ты дал в морду. Это просто. Это можешь ты, но могут и они — при желании и довольной смелости. А то, чем могла бы отомстить я, слишком… изощренно. Это, как отец говорил, тонкие материи. Туда лучше не лезть, потому что круги по воде пойдут такие…
