После ухода Батухтина я подозрительно посмотрел на новенького по кличке Экскаватор и быстренько вынул заточку с чаем из своего матраса. Смотрящий так же быстро прицепил их к коню и отправил в соседнюю хату. (Конь – веревочная приспособа за окном для общения с другими камерами, при помощи этих веревочек можно переправлять и небольшой груз). А я прошел мимо шконки новичка и сделал вид, что споткнулся о его ногу.
– Ты че, сука позорная, костыли выставил?! – риторически спросил я.
Меньше всего нескладному здоровяку Экскаватору хотелось связываться с кем либо. Но ритуал поведения требовал соответствующего ответа.
– Гляди, куда говнодавы ставишь. – сказал Экскаватор совсем не грозно.
Я только и ждал такого ответа. Мне тоже приходилось соблюдать негласный Устав зэковских отношений. Сперва надо было задрать ногу на столбик, потом приподнять верхнюю губу и прижать уши. И, если оппонент не подожмет хвост, открывая в позе капитуляции яремную вену, пускать в ход зубы.
Я пренебрег заискивающими интонациями голоса, придравшись к содержанию фразы.
– Ты, сявка, мне еще указывать будешь, где ходить! Пасть порву, лярва бацильная!!
И, торопясь опередить готового к абсолютной сдаче Экскаватора, я нанес свой коронный удар: собранными в щепоть пальцами – в ямочку под кадыком жертвы. После этого удара несчастный Экскаватор уже не мог объявить о сдаче в плен и полной своей недееспособности, а мог только сипеть, махая ручищами наугад. Я хладнокровно проскользнул под этими руками и по всей науке восточной драки нанес несколько полновесных ударов в нервные окончания здоровенного туловища, завершив их режущим – по кадыку. Незадачливый увалень рухнул на грязный пол. Народ притих.
Я, зверея, повернулся к тюремной публике. На неподвижном, омертвевшем лице выделялись только яростные глаза, губы стали тоньше и побелели.
В это время вернулся непутевый Батухтин с вертухаями. Он снова выгнал народ в коридор и окончательно уничтожил мой матрас, приговаривая: чай, нож…
Глава 19. Москва, следственный изолятор, карцер
Не найдя ничего и разбросал комья ваты по цементному полу Паша вышел в коридор и спросил меня:
– Чай где?
– Не могу знать, Ваше сиятельство.
– Какое такое сиятельство, нож где?
– Не могу знать, господин начальник.
– Я не господин, я тебе не господин.
– Ну не товарищ же, у меня сроду в товарищах караульных псов не было.
Мне жутко надоела эта смрадная камера, к тому же подложенные вещи свидетельствовали о том, что получил приказ ужесточить мне содержание. Так что – зачем тянуть.
Паша сглотнул воздух и сказал омертвело:
– В карцер, на трое суток.
Больше чем на трое подследственных сажать было нельзя, но охранники поступали проще: выпускали на полчаса, а потом вновь сажали на трое.
Я бодро отправился в карцер и вохра меня даже не побила, они тоже недолюбливали Батухтина.
Многие тяжело переносят карцер. И не столько из-за ограничения в питании, сколько от одиночества. Для меня же Одиночество – лучший друг. Хоть и среднего рода. С детства, будучи книжным человеком, любил одиночество. А во второй жизни моя старческая психология постоянно раздражается от суеты и мельтешения людского планктона. Так что карцер в данной ситуации был даже желателен. Ну а проблема еды для меня, привыкшего голодать периодически и профилактически, проблемой быть не могла.
Единственно напрягало – невозможность лечь. Можно было только сидеть на корточках, спальное же место (оно же – сидячее) представляло гладкую узкую доску, прикованную на день цепью к стене. Вертолет откидывали на обед (через день) и с девяти вечера до пяти утра. Восемь часов здорового сна на твердом, чтоб поясница не болела. Остальное время или ходи, или кукуй на корточках. Сидеть и тем более лежать на цементном полу не рекомендуется, если не хочешь помереть от чахотки.
Коли меня перенес во вторую жизнь сам Бог, то его поцелуи в кровь раздирают душу. Ну, а если сие козни Дьявола, то примем их смиренно и с достоинством. В прошлой жизни я совершил достаточно антибожественных и престо непорядочных поступков, так что искупление получаю заслуженно.
Первые сутки прошли отлично. Я прочитал вполголоса сто одиннадцать стихотворений (заодно и освежил в памяти) которые в обществе читать бы не решился (так как не уверен, что они уже созданы авторами). Я вдоволь нагулялся по камере. Я покачал бицепсы и трицепсы (хоть и не знаю, где эти трицепсы расположены). Я (возможно) очистил легкие от потного и дымного воздуха общей камеры. Я отлично выспался. Я собирался следующий день потратить на чтение и вспоминание собственных стихов, но мои планы обрушил вертухай с носом картошкой и хохлацким говором (не люблю хохлов).
– Виходь, убогий, тебе слідчий до себе вимагає.
Следак выразил возмущение действиями оперчасти.
– Но их извиняет тот факт, что вы вели себя неподобающе, зачем было обзывать офицера господином и сиятельством?
– Интересно узнать, – прервал его я, – по чьей наводке этот сиятельный господин столь уверенно искал и нашел в моем матрасе запрещенные предметы? Не по вашей ли? Тогда я облегчил следственную задачу – сам сел в карцер. И вызывайте охранника, обратно пойду. Диалог со следствием только в присутствии адвоката!
Вряд ли нынешние подследственные требовали адвоката часто. Если вообще требовали. Не принято это как-то в советском государстве, где все честные: и опер, и следак, и вохра… Поэтому следователь вызвал хохла, а тот отвел меня в… общую камеру. К горькому моему сожалению.
– Ось тут тепреь посидиш, тут тебе навчать як зі слідчим розмовляти.
На что я с разворота врезал по картофельной носопырке левой ладонью, а правой, вытянутой дощечкой, ударил ниже кадыка.
Дубак, хрипя, обвис на двери, а я прошел в хату и сел за стол.
– Нарываешься, – сказал смотрящий, – зачем?
– В шизо хочу, отдохнуть, воздухом свежим подышать.
– Так нет тута шизо, тут только кандей, где ты скорей чахотку наживешь.
Поговорить нам не дали. Пришел незабвенный Паша Батухтин, а с ним заместитель начальника тюрьмы по режимно-оперативной работе майор Токарев.
Он так и представился:
– Я майор Токарев, заместитель начальника начальника тюрьмы по режимно-оперативной работе. Что тут у вас происходит? Кто и зачем ударил надзирателя?
– Никто его не ударил, – поспешил смотрящий, – я как старший по камере это вам заявляю со всей ответственностью.
Эка умеет старый вор прикалываться. Как словесные кружева то вьет!
Как же так! Его сейчас в медпункте отваживают, у него в шее что-то повредилось.
Вышеупомянутый надзиратель привел подследственного, вот этого, – вор указал на меня, – и хотел его пнуть, извините, в жопу. Поскользнулся, падая ударился о край двери. Мы ему оказали первую помощь – подняли и в коридор направили.
Токарев вопросительно посмотрел на меня.
– Было, было, – закивал я, – и пнуть пытался, и упал. Такой растяпа, этот ваш работник, да и по русски не умеет говорить, увольнять надо.
Токарев немного поразмышлял и повернулся к капитану:
– Этих обеих – в карцер. В тот, двойной.
Двойной карцер оказался просторным и удлиненным помещением. С крохотной сидушкой в центре и рахитичным столом. По бокам прикованы к стене вертолеты, под окном сквозь решетку светит кусочек грязного окна. Подобраться к окну трудно, так как батареи отопления в камере нет.
– Коня кидать, я тебе на плечи залезу, – как бы продолжил мою мысль вор. – Здюжещь?
– Здюжу, – ответил я.
После объединения сознаний сил у меня прибавилось раза в полтора. По всем параментам. Если рашьше двухпудовку только выталкивал, то нынче жму свободно. На турнике играюче себя чувствую, даже солнышко крутить пробовал. Таинственное явление с этими сознаниями.
Глава 20. Москва, следственный изолятор, карцер
– Тут хоть сидеть можно, – почесал я в паху.
