остановить, и он начал выкладывать такое, что командующий захрипел, рванув воротник кителя так, что золотистая пуговица была вырвана с корнем, и полетела на пол, как брошенный империал.
— Тебя с броненосца Коломейцев снимет, со штабом, он и экипаж «Осляби» спасет до этого — мой флагман опрокинется, ты его под сосредоточенный огонь подставишь! А «Суворов» до конца сражаться будет, в костер превратившись — спасенных с него не будет! А твой выдвиженец, сука гладкая, командир «Бедового» Баранов, свой миноносец, и тебя с ним, японцам в плен отдаст, а еще четыре броненосца флаги спустят — позорище!
Фелькерзам говорил негромко, шипел больше как змея, но от каждого его слова лицо Рожественского потихоньку меняло цвет с багрового на синюшный. Дмитрий Густавович придвинулся, впившись взглядом в мертвеющие глаза Рожественского, который явно ему поверил. Ведь не мог же он испугаться — Зиновий Петрович мужественный человек, наделенный личной храбростью, тут не было никакого сомнения. Но вид у командующего был такой, что краше в гроб кладут.
— Японцев оскорбит даже не сдача тебя, командующего эскадрой, а то, что на «Бедовом» даже не стреляли, все снаряды в погребах лежали по штату, и белая простыня поднята. Энквист сбежит с крейсерами на Филиппины, хорошо, что ты с собой только шесть транспортов повел, остальные в Шанхай отправишь завтра, а то бы все потеряли. А до Владивостока только два миноносца на последних лопатах угля дошли, да «Алмаз» с «Изумрудом» — но последний на камни вылетел, его там и подорвали в панике. Вот такие дела… Зиновий Петрович, да что с тобой?!
Вопрос был напрасным — Фелькерзам успел только подхватить Рожественского, когда тот рухнул на палубу. Лицо командующего эскадрой исказила страшная гримаса, он силился что-то сказать, но не мог, бормотал что-то совсем неразборчивое, и еле слышно.
«Вот это и есть третий вариант — слово материально, и если не убивает сразу, то инсульт в таких случаях закономерен. Его на правую сторону парализовало, вон, как губы перекосило. Все — если и выживет, то командовать уже не сможет, так что принимай на себя его обязанности, командуй. И врачей немедленно позови, на госпитальный «Орел» отправить тушку нужно — дело плохо!»
Фелькерзам положил адмирала на пол и бросился к дверям, и на мгновение к нему пришло видение горящего «Князя Суворова», что превратился в огромный жертвенный костер…
Командир эскадренного броненосца "Князь Суворов" капитан 1 ранга В. В. Игнациус
— Господа, Зиновию Петровичу стало плохо. Вот так-с, думаю, апоплексический удар с ним приключился, — открыв дверь, что оказалась не плотно закрытой, Фелькерзам даже не удивился, увидев в коридоре Клапье де Колонга и Игнациуса — оба стояли изрядно побледневшие. В тусклом свете электрической лампочки было заметно, как трясутся пальцы у начальника штаба, а по лицу командира броненосца, словно рассыпанный бисер, блестели капельки пота.
— Проходите, господа, что стоите. Думаю, вы имели честь подслушать разговор двух адмиралов. Весьма нервный, как вы знаете — с Зиновием Петровичем совсем плохо — он ведь в Камрани один приступ инсульта перенес, нужно после него отлежаться, а он весь на нервах — тяжелое бремя ответственности на себя взвалил. Вот и не выдержали кровеносные сосуды в голове, полопались. Да-с, нехорошо получилось, но на госпитальном «Орле» его выходят, лучший уход обеспечат. Это меня грешного по приказу вице-адмирала на броненосце держали — странную суровость ко мне проявил командующий эскадрой, жестокую и непонятную. Но бог ему судья, мне нужно свое дело делать, эскадру в бой вести!
На Фелькерзама навалилась непривычная говорливость, но он понимал, что идет «откат» после перенесенной болезни и стресса, который он получил в ходе беседы с командующим.
— Ваши превосходительства слишком горячо беседовали, чтобы вас не слышать. Потому и стоим здесь, чтобы не было иных свидетелей, — совершенно спокойным голосом произнес Игнациус.
— И поняли вполне достаточно из него, чтобы подтвердить, что Зиновий Петрович сам передал вам командование, и свалился от сердечного приступа. Тяжкие трудности похода не выдержали его превосходительство. Так для всех будет лучше, — странно, но на лице начальника штаба не было ни проблеска скорби, а одно непонятное облегчение.
Между тем капитан 1 ранга Игнациус уже начал распоряжаться, проявляя кипучую энергию. Появились оба судовых врача, захлопотавшие вокруг лежащего на полу Рожественского. Фелькерзам стоял в сторонке, закурив папиросу и стряхивая пепел в горшок с фикусом, что стоял у маленького окна — верх роскоши адмиральского салона. Из разговоров медиков между собой понял, что дело плохо — Рожественский уже не мычал, а потерял сознание. Появились дюжие матросы с носилками, бывшего, да уже бывшего командующего эскадрой бережно положили на брезентовое полотно, сунув ноги в «карман», и подняв как перышко, унесли.
— Ваше превосходительство, это… правда, что мы услышали?
Голос Игнациуса чуть дрогнул, когда он задавал вопрос, а перед этим собственноручно плотно затворил дверь. Рядом с ним стоял начальник штаба — теперь и его лицо покрылось капельками пота.
— «Громобой» да, подорвется сегодня, сами увидите его во Владивостоке, — совершенно безмятежным голосом отозвался Фелькерзам. — А что касается всего остального, то все в наших руках, ведь на мостике буду я, и постараюсь не допустить совершенных ошибок.
— Слава богу, — Игнациус перекрестился, на побледневших щеках стал проступать румянец, да и Клапье оживился, а то прямо покойником выглядел. И тоже осенил себя крестом чисто по православному.
— Господа, давайте поговорим без всяких задних мыслей, — негромко произнес Фелькерзам, затушив окурок в земле, так как не нашел взглядом пепельницы. И показал рукою на стулья у стола:
— Присаживайтесь, разговор у нас долгий будет, минут на десять выйдет, ибо времени у нас мало и оно драгоценно. Дело в том, что я сегодня как бы умер, по крайней мере, мою смерть диагностировали оба врача «Осляби», Бэр и его старший офицер — даже гроб мне заранее приготовили. Так вот, видел я нечто такое, что душа обратно в тело залезла, ибо не время умирать. Признаться, раньше я слышал, что умирающие могут видеть нечто в будущем времени. О чем стараются поведать в свои последние секунды, только многие окружающие их в тот час не воспринимают к разуму и сердцу их откровения. И зря — в том я сам убедился.
— Я знаю о таких случаях, ваше превосходительство, — совершенно серьезно произнес Игнациус, и Фелькерзам подумал, что тот все же учился в Академии художеств, и как все творческие люди чувствителен к происходящему, и особенно ко всякой мистике.
— И мне доводилось не раз про то слышать, —
