невелик для профессии грузчика. И одет он был не в такелажную спецовку. Но в это время мало кто имеет возможность получить казенную спецодежду. Если, конечно, он не сварщик или не машинист тепловоза. В основном все работают в собственной и уже изношенной подменке.
— Чё смотришь, начальник, не стесняйся, спрашивай! — лицо гражданина ничего, кроме лёгкой насмешки не транслировало.
Услышав хорошо знакомые интонации, я автоматически перевёл взгляд на запястья и кисти рук посетителя. Руки у Лёни Шемякина, как и положено, были расписными. Полный джентльменский набор. С перстнями и картинками на две судимости тянувший.
— Ты на его грабли не смотри! — правильно понял мой взгляд и паузу Дьяков, — Лёня правильный бродяга! И к работникам уголовного розыска относится с уважением. Ведь так, Лёня?
— Всё так, начальник, всё так! — не поворачивая головы на своего куратора из уголовки, продолжал тонко ухмыляться в мою сторону агент Шемякин, — Спрашивайте, что вас интересует, гражданин следователь! Не для посмотреть же вы меня сюда вытащили!
Отметив, что жулик в обращении ко мне перешел на «вы», я удовлетворённо усмехнулся. Зеки и гаишники, это самые лучшие в мире психологи. И уж, если Лёня решил, что находящийся перед ним лейтенант достоин уважительного «вы», то значит, в его глазах я стою выше по ранжиру, чем его патрон из розыска.
— Лёня, это, что означает? Леонид или Алексей? — не стал я торопиться в выведывании крамольныхспиртовых истин.
— Леонид. А что? — удивлённо хмыкнул уголовный барабанщик.
— А как отца звали? — продолжил я, раздражая опера Дьякова, тратить его драгоценное время.
— Семён. Семён Иванович, — откинувшись назад и склонив голову набок, разглядывал меня штатный ровэдэшный стукач.
— Слушай, Вячеслав, ты иди по своим делам, чего тебе тут время терять! — обернулся я к оперу, — А мы тут с Семёнычем чайку попьём и заодно поговорим насчет моих дел скорбных и интересов спиртовых. И как только наговоримся, я тебе позвоню в кабинет.
— Не надо звонить, Лёня мне пока без надобности, — подумав, решил Дьяков, — Аккуратно выведи его на улицу и пусть себе гуляет. — Бывай, Лёня! — весело попрощался Дьяков со своим осветителем, не снизойдя до рукопожатия.
А вот это не есть профессионально, отметилось в моём мозгу. Меня, когда я еще только начал оперить, мой старшой учил не выказывать пренебрежения к подсобному аппарату. Да, само собой, держать их надо в строгости, но, если это не совсем уж конченная мразь, то в человеческом отношении им отказывать нельзя.
Стажироваться мне в самом начале карьеры пришлось у старшего опера Аблаватского. Который еще в старые дремучие времена шестидесятых не только ловил карманников, но и дважды внедрялся в бандитские формирования. В результате первого внедрения он и получил удар ножом в печень. Никто не верил, что он выживет. Но он не только выжил, но и не испугался пойти в банду во второй раз. А это я вам скажу поступок. Это, как второй прыжок с парашютом. Ты уже всё понимаешь и от этого понимания страх тройной. Только вот спасительного парашюта у опера Аблаватского тогда не было. Ни в первый раз, ни во второй.
Легендарный Анатолий Ефремыч Аблаватский учил меня очень многому. И среди многого прочего, натаскивал, как правильно строить оперское общение с подсобным аппаратом.
— Ты запомни, Сергей, даже с проститутками нельзя разговаривать, как с проститутками! — его маслины-глаза блестели задумчивостью, — Во-первых, они гораздо меньшие бляди, чем те, что сидят через эту площадь! — кивнул он на окно, за которым возвышался мраморный обком. А во-вторых, у проституток при всей их натренированности на скотское к ним отношение, очень трепетная психика. Они за душевное отношение, да на контрасте, такого тебе поведают, что ты ахнешь!
С агентами, биография которых позволяла не брезговать ими, Ефремыч всегда разговаривал без какого-либо намёка на их двуличность. Обращался к ним всегда по отчеству, если те не были намного младше. И еще он частенько называл их разведчиками. При слове «разведчик», плечи у всех без исключения стукачей гордо распрямлялись и было видно, насколько им это приятно.
На свою крайнюю проруху майор Аблаватский нарвался уже при мне. Когда я отслужил под его началом уже месяца три-четыре. Как-то по пути на плановую встречу со своим «шуриком» он решил проверить по месту жительства одного стрёмного жулика. Недавно освободившегося и состоявшего у него на связи. Стукачок был мутный и вербовали его другие оперские люди в лагере. ИТУшные опера с него брали подписку о сотрудничестве. Но что-то в нем Аблаватскому не нравилось, что-то его настораживало. Потому и решил зайти нежданчиком. И зашел. Крепко зашел.
У агента в гостях находились четверо не единожды сиженных корешей. Злые и один синее другого. Синее, это от большого количества лагерных наколок.
Хозяин квартиры от растерянности или от страха, а скорее всего, от того и другого, повёл себя неправильно. Вместо того, чтобы ситуацию развернуть в сторону компромисса, он спровоцировал агрессию своих гостей на заявившегося опера.
Вместо обыденной проверки документов и профилактической беседы получилась безобразная потасовка. В ходе которой старшего опера кто-то из жуликов несильно ткнул в руку ножом-выкидухой.
Анатолий проявил решительность и не стал зачитывать ублюдкам билль о правах. Выдернув из оперативной кобуры пистолет, он всадил пулю в лоб тому, кто держал в руке нож, измазанный его кровью. Отряд скандалистов сразу же заметил потерю бойца. И моментально обрёл сдержанность в словах и поступках. Трудно было этого не сделать после грохота выстрела в семнадцатиметровке однушки. Да еще когда мозги их товарища серыми брызгами и ошмётками вместе с кровью залепили желтые обои пустой стены. На Аблаватского они уже не кидались. Однако через минуту обсосы пришли в себя и начали быковать. Обещая майору дорогу дальнюю и казённый дом. Подробно грозились дать показания прокурору о незаконных бесчинствах опера и об безосновательном убийстве ментом их невинного дружбана.
И ведь усадили бы лет на двенадцать мужика. Труп, вот он. Свидетелей аж четверо. На посадку троих ментов хватит. И хрен бы кто доказал на суде, как оно было на самом деле. Даже при наличии сочувствия у судьи и прокурора.
Ефремыча спасли его собственные крепкие нервы. Да, холодный разум и нервы. Он под стволом выстроил всех четверых у стены и хладнокровно расстрелял их. Делая по одному выстрелу в каждую беспутную голову. Потом пошел на кухню, собрал все ножи и вилки, и разложил их в руки убиенным. И только поле этого он выдвинулся из хаты, чтобы позвонить в дежурную часть РОВД.
Прокуратура и Инспекция по личному составу мытарили Аблаватского примерно месяц. Майор стоял на своём и опровергнуть его версию было некому. Все остальные участники конфликта молча лежали и,будучи невостребованными, покрывались инеем в морозилке морга. По расположению трупов, по трассологии и по баллистике у прокурорских сходилось далеко не всё. Но старший опер держался, как скала. Сначала от него отстали, а потом и вовсе наградили медалью «За отличную службу в охране общественного порядка».
Да, что-то отвлёкся я. Короче, именно этот чел прививал мне культуру общения с «шуриками».
— Ты как Семёныч относишься к «купчику» из «индюшки»? — доставая из тумбочки початую пачку чая со слоном на этикетке, спросил я. — Ты извини, но блатную кашу я не употребляю, не нравится мне она! Во рту от неё горечь и сердце колотится, как подорванное.
— И правильно делаешь, начальник! — одобрил моё неприятие чифиря Копыто, — Зачем тебе черные зубы? И сердце чифирь садит. Сильно садит! Долго чифиристы не живут.
Я так и не понял почему, но Шемякин снова обращался ко мне на «ты». Впрочем, меня это и раньше не шибко коробило.
Так, в бытовых заботах и приготовлении достойного «купца», мы и провели минут десять. Взаимно делясь при этом рецептами правильной и экономной заварки «индюшки».
Держа мухинский стакан с огненным «купцом» двумя пальцами за край и под донышко, Лёня шумно и с явным удовольствием сёрбал напиток. Оставив без внимания несколько шоколадных конфет, он, как правоверный сиделец, увлёкся «дунькиной радостью», то есть, карамелью «подушечка».
Чтобы не выделяться, я не стал доставать из тумбочки свой персональный бокал и тоже воспользовался гранёным стаканом. Вспомнив свои прежние рабочие отсидки в камерах различных СИЗО, я, зацепив мизинцем и большим пальцем гранёную стакалыгу, тоже принялся смаковать удачно заваренный чаёк.
— Ты будто у «хозяина» бывал, начальник! — щуря свои бесцветно-серые глаза, подначил меня Лёня Копыто, — С посудой обращаться умеешь, и «купчика» заварил знатно! Тут недавно Дьяков баял, что дело ты ведёшь по воровству спирта на нашем заводе? И, что помочь тебе надо. Так?
— Так, Семёныч, всё так! —
