— Боюсь, что таких у нас в заводе нет, — ответил архиепископ, с уважением глядя на мою ногу.
— Ну и Бог с ними! — воскликнул я, вставая, потому что уже сообразил, где мне сапоги раздобыть.
Дело мое в тот момент состояло в том, чтобы достать надлежащие одеяния для облачения покойных. Я для себя установил, что одежды должны быть не просто дорогие или даже роскошные, а именно их собственные, для них пошитые, в которых они являлись народу в самые торжественные дни. Вы скажете, что Романовы с присными на них первым делом руки свои загребущие наложили. Это несомненно, но у меня свои секреты и тайные ходы имеются. А коли секреты, то я их при себе сохраню. Скажу только, что добрался я до места заветного довольно быстро, собрал всю одежду, прибавил панагий, ожерелий, перстней, штуку парчи золотой, от другой штуки — бархата — оторвал два куска изрядных, увязал узлы. Нашел и сапоги, священные для меня, сапоги брата моего, даже поцеловал их, прежде чем на ноги свои израненные натянуть. Обратно пробираться было, конечно, тяжелее, особенно протискиваться с узлами в одно окошко узкое и перелезать через две ограды высоченных. Только ступил на площадь кремлевскую, как сзади голос разбойничий: «Эка дед-то прибарахлился! Поделился бы с народом!» Хорошо, что монахи, в возницы определенные, услыхали и появлением своим татей отогнали — мне в ту ночь только драки не хватало. А монахи здоровые были хлопцы, им бы в армию или другим каким полезным делом заняться, прости Господи, сорвалось.
Мы двинулись в путь, я подгонял возниц, они же степенно отвечали мне, что с таким грузом да на исходе ночи нестись вскачь не подобает. Я трясся на средних дрогах, и возбуждение, питавшее мой дух и мое тело на протяжении последних часов, постепенно оставляло меня, а освободившееся место наполнялось скорбью и тоской. Но до ворот монастыря я еще крепился, даже отстоял заупокойную службу, на которой присутствовали пятьдесят черниц монастыря и всего трое мужчин — священник, дьякон да я. Никогда со дня кончины брата моего я не ощущал такого единения всех собравшихся, мы слились в общей молитве к Господу, стали как бы одним телом и духом, и сила других питала и поддерживала меня.
Место для погребения было выбрано уединенное, почти у самой ограды монастыря. За недостатком времени и сил черницы вырыли одну общую могилу, широкую и не очень глубокую. В нее и опустили рядом три простых гроба. Разве что могильный холм сделали трехгорбым и воткнули в него три безымянных креста.
Силы совсем покинули меня. Черницы, поддерживавшие меня под руки во все время церемонии, попробовали увести меня прочь, но я опустился на стоявшую у могилы лавку и жестом приказал оставить меня одного. В усталой голове причудливо пересекались обрывки разных мыслей, высокие слова Священного Писания о бренности нашей жизни перемешивались с озорными частушками, которые распевали сегодня на улицах хмельные мужики и бабы, скорбь о конце династии соперничала с сожалением, что у брата нога была все же немного поменьше моей, и не переставая бубнил голос того давнишнего мужичка, настойчиво напоминавшего мне, что не все его подсказки я использовал, одну, последнюю, для меня сейчас, быть может, самую важную, и забыл-то.
Тут я почувствовал, как кто-то сел рядом, продел руку мне под локоть, прижался головой к моему плечу.
— Живой, — раздался голос княгинюшки. — Я тебя весь день ждала, все глаза просмотрела, челядь всю Москву обыскала, — тихо рассказывала она без малейшей нотки упрека и вдруг зарыдала в голос, как простая деревенская баба: — Я думала, что тебя у-би-и-ли!
— Не плачь, живой же, — ответил я, выпростал зажатую княгинюшкой руку, обнял ее за плечи, — дел было много, сама понимаешь.
Чтобы любимую подбодрить и успокоить, постарался я вложить в свои слова побольше мужской вескости, но у меня и в обычные дни это не очень хорошо выходило, о чем уж тогда было говорить, получилось и жалостливо, и грустно, и нежно, всего понемногу. Как ни странно, княгинюшка сразу успокоилась и ответила мне также — и жалостливо, и грустно, и нежно: «Я как подумала, что никогда уж тебя не увижу, мне так страшно стало, как никогда в жизни. Ты, миленький, живи, как можно дольше живи, хотя бы ради меня, я без тебя не смогу».
Посмотрел я на нас со стороны: вот сидим мы, чего греха таить, старик и старуха, одинокие и никому на всем белом свете не нужные, только друг дружке.
Ничего я не сказал милой моей, только крепче обнял ее за плечи.
Конец второй части
Продолжение следует
Солодовник- вассал. (Прим. ред)
Пошлая девица — старая дева. (Прим. ред.)
Четверть — 3,1 л. (Прим. ред.)
