— Нет, боярин, ногайцы. Мы дальше немного прошли, там трава низкая, до колена только. Стало быть, стойбище неподалеку, улус малый. Давно стоят, с самой весны. Прибрежную степь уже один раз протравили, и новая травка нарастает. Мыслю, больше двух сотен нукеров в этом роду не наберется. Табуны слишком маленькие, раз начисто степь не вытравливают. А у нас под рукой полсотни ратных людей. Коли при обозе никого оставлять не станем, справимся. Да и стрельцы помогут.
— Обоз без стражи оставить? — Боярин вздохнул. — А вдруг разорят?
— А чего в нем брать, Илья Федотович? — пожал плечами старый воин. — Лошадей заводных с собой возьмем. Повозки пустые, полоняне старые. Их и вязать никто не станет, веревки пожалеют. А там души христианские гибнут.
— Стрельбы не слышно, — неожиданно отметил боярин Умильный. — Коли спасать их, Касьян, то сейчас. Бери всех, выступаем.
Однако, как ни торопились воины на выручку своим сотоварищам, отряд пошел неширокой рысью — все прекрасно понимали, что перед возможной схваткой лошадей утомлять нельзя. На загнанном скакуне в бою долго не проживешь. Где-то через полверсты высокий ковыль сменился сочно-зеленой молодой порослью, с широкими листьями тюльпанов и низкими стебельками бессмертника, похожими на болотный мох. Лошади пошли ходче, быстро проскакивая пологие впадины и стремительно взметываясь на взгорки. Боярин Умильный, поначалу державший рогатину в руке, зацепил ратовище[31] за петлю и опер его о стремя. Никаких признаков близкого врага — темных полос у горизонта, звуков продолжающегося боя, вытоптанной земли. А уж очень далеко стычка случиться не могла — выстрелы не были бы слышны.
— Касьян, разверни холопов, — приказал Илья Федотович, переводя скакуна на шаг.
Компактный отряд кованой конницы вытянулся в широкую цепь, всадников друг от друга отделяло полсотни шагов. Лошади двигались не торопясь, отдыхая и даже успевая пощипывать траву. Таким образом удавалось прочесывать полосу почти в версту шириной. Люди внимательно вглядывались по сторонам, но ничего необычного пока не замечали.
— Еще пару верст пройдем — и поворачиваем, — решил боярин. — Похоже, опоздали мы с подмогой.
— Нехорошо, Илья Федотович, коли стрельцы безвестно сгинут, — покачал головой старый воин. — Хоть тела надобно найти, земле по христианскому обычаю предать, весть печальную до родичей донести.
— Степь велика. Что иголку в ней искать, что людей, все едино. Бог все видит, он невинные души и примет.
— Илья Федотович, нашел! — Самым зорким оказался узкоглазый черноволосый Родион, явно доставшийся матери от какого-то заезжего татарина.
Боярин дал коню шпоры, подскакал ближе, спрыгнул на траву. Здесь валялось трехперое древко татарской стрелы,[32] надломленное посередке. Причем слом был белым, совсем свежим. А сбоку — грязная полоска. Похоже, кто-то наступил на воткнувшуюся в землю стрелу. Татарин выдернул наконечник, а порченое древко бросил. Боярин прошел по траве в одну сторону, в другую, заметил темное поблескивающее влагой пятно, наклонился…
— Кровь! — Илья Федотович выпрямился, оглянулся на место, где нашлось древко. В глубь степи стрелец идти не мог, стало быть, двигался к Волге. И прямая линия, проходящая от стрелы до пятна, точно указывала его путь. Боярин молча поднялся в седло, пустил скакуна широким шагом. И вскоре увидел то, что искал: распластанное среди травы тело, покрытое множеством порезов и запекшейся кровью.
По своему извечному обычаю, степняки не оставили на покойнике ничего — ни украшений, ни нательного креста, ни даже исподней одежды. Татарам годилось все — сами не наденут, так невольникам отдадут. Стрелец уже не шевелился и вроде как не дышал.
— Последний, видать, из московитов, — пробормотал Касьян, спрыгнул к бедолаге, перекрестился, потом наклонился к телу, вглядываясь: — Никак жив еще? Гляди, кровь струится у виска. Здоров бугай. Как такого бабе-то выносить удалось?
И действительно, росту в стрельце имелось никак не меньше косой сажени[33] — боярин Умильный подобных богатырей вообще ни разу в жизни не встречал. Разве в былинах слыхивал, как ездили средь далеких предков этакие воины, защищая слабых и карая посягавшую на честных людей погань. До Святогора стрельцу было, конечно, далеко, но на Илью Муромца или Никиту Кожемяку походил вполне. Илья Федотович перекрестился, дивясь странному явлению, а Касьян тем временем вернулся к лошади, развязал узел чересседельной сумки.
— Думал, уже и не понадобится, а вот гляди ж ты. Ладно, сейчас мы ему разрезы-то порошком ноготковым присыплем,[34] дабы кровушка более не текла да антонов огонь не разгорелся. А теперь мхом болотным зажмем, да и тряпицей чистой подвяжем…
Лекарь что-то негромко забормотал, и боярин тут же насторожился:
— Ты, Касьян, свои заговоры языческие брось! Молодцу, гляди, вот-вот пред Господом предстать придется, а на нем колдовство твое грехом несмываемым висеть станет.
— Не придется, батюшка Илья Федотыч, — поднялся воин. — С него крови как с быка натекло, а он дышит еще. Теперича и подавно на поправку пойдет.
— Странный он какой-то, боярин, — встрял в разговор неугомонный Трифон. — Бритый, волосы короткие, как после траура.[35] Может, и не русский вовсе?
— Молод еще, хоть и амбалист,[36] — покачал головой Касьян. — Брить пока нечего… Но не татарин, точно
— Может, опричник? — предположил холоп. — Немец? Их у государя много служит.
— Откуда здесь кромешники? — покачал головой боярин. — Да и стрелять из пищалей немцы отродясь не умели. Сказывали, в Лифляндии нанимали для войны с литовцами кого-то из далекой неметчины, с тамошними пищалями. Но и те по двое ходят и гуляй-городом биться не способны. Как он, Касьян, живой еще?
— Дышит, Илья Федотыч.
— Ну, коли так, придется с собой забирать. В разум придет, сам расскажет. Раз с ногайцами воевал — стало быть, свой, хоть поляк, хоть кромешник, хоть и немец. Слезай, Трифон, с коня, скидывай седло.
— А почему сразу я, батюшка Илья Федотыч?
— А потому как умный больно. Языком молоть горазд, теперь ногами поработай.
Недовольно бурча под нос, холоп расседлал коня, отдал справу Родиону, взял скакуна под уздцы. Воины подняли раненого на лошадиную спину, уложив прямо на потник, так, что затылок оказался на крупе, а ноги свисали по сторонам от шеи. Перекинули один ремень под коленями и через холку; двумя другими, пропущенными под брюхом, привязали раненого, чтобы не упал. Двинулись в сторону обоза. Про татар более никто не поминал — может, их и набиралось в улусе не более двух сотен, но проливать кровь в жестокой сече смысла не имело. Стрельцов спасать поздно. Следовало подумать о своем обозе и освобожденных из неволи полонянах. Путь к родным очагам предстоял еще ох какой неблизкий.
