Потом диктор снова улыбнулся, уже с некоторой натугой, и повторил:
— Итак, уважаемые телезрители, сейчас перед вами выступит президент Российской Федерации…
На этот раз умильная улыбка продержалась секунд двадцать, не больше. Потом диктор поскучнел и принялся вытягивать шею куда-то за спину оператору.
Видимо, ответа на свои немые вопросы диктор не получил, поэтому просто закаменел лицом и замер в кадре, став точной копией первого в мире памятника последнему российскому жополизу.
Повисла неловкая пауза.
Пользуясь случаем, я заглянул в бумажный пакету валявшийся на стульях, но пирожками там только пaxло. Пожалуй, до восьми вечера я не дотяну — придетсж пойти в набег на какой-нибудь местный магазин…
Диктор вдруг вздрогнул, как будто его включили в розетку, и андроидным голосом произнес: ;
— Уважаемые телезрители, по техническим причинам президент Российской Федерации перед вами сейчас выступить не сможет…
И тут же на экран вернулся сериал, где смуглая бразиль-; екая красавица с размаху влепила пощечину мерзкому типу, весьма похожему на нашего диктора. От лица всей обманутой российской общественности, как я понимаю.
До меня дошло, что реальной информации о стран-, ных событиях в Казани и Питере, а уж тем более в Таллине я сегодня не получу, пока специальные люди в Кремле наконец не решат, что мне следует знать, а о чем стоит только догадываться. Поэтому я без сожалений выключил телевизор и вернулся на кровать из стульев, намереваясь компенсировать недосып минувшей ночи.
Мне показалось, что я успел поваляться лишь с десяток минут, когда вдруг услышал равномерные удары по входным дверям и надсадные крики: «Тошка, бляха-муха, открывай, скотина!»
Впрочем, все предметы вокруг уже оказались окутаны невнятным полумраком наступающей ночи, и, быстро взглянув на телефон, я ужаснулся — было почти девять вечера.
Я едва всунул ноги в кроссовки и тут же помчался в вестибюль, открывать.
Васильев был сердит, но не настолько, чтобы не пожать мне руку.
— А где Палыч? — спросил я, нагло потягиваясь всем телом, чтоб Валерка не подумал, что мне стыдно.
— Дела у него какие-то. Контору регистрирует, лицензии получает и все такое… — Валера нетерпеливо отодвинул меня в сторону.— Ну, где тут у тебя сексодром? Спать хочу, сил нет.
Я усмехнулся и показал рукой. Валера сначала непонимающе взглянул на меня, потом фыркнул, расправил сутулые плечи и пошел в указанном направлении.
Я запер двери и нагнал его в коридоре:
— Вот сюда.— Я открыл дверь и сделал реверанс, помахав воображаемой шляпой.
Васильев вошел в помещение регистратуры с видом ревизора бюджетного борделя, предполагающего найти неоспоримые доказательства моей виновности в краже казенной мебели.
— Ну, и где тут диван? — спросил он с неподдельным возмущением, закончив визуальный осмотр помещения.
Я показал на табунчик стульев, накрытый портьерами. Валера, нахмурившись, уставился на мою конструкцию, часто моргая белесыми ресницами. В его глазах явственно читался текст, похожий на тот, что мысленно произносят женщины, получая подарки в виде бижутерии от богатых, но скупых супругов.
— Это не диван! — наконец сообщил мне Васильев, задыхаясь от невысказанных эмоций. Он снял очки и протер их об пуловер, который носил, не снимая, последнюю пару месяцев. Но даже сквозь протертые линзы наблюдаемая картинка не изменилась, и Валера повернул ко мне вытянувшееся лицо.
— Да, это всего лишь восемь стульев,— смиренно признал я, скорбно, но фальшиво улыбаясь, как военный оркестрант на похоронах.— Если тебе мало, можешь стырить еще столько же в соседних комнатах.
Васильев осуждающе покачал головой:
— Тошка, это — не диван! Здесь же нельзя пользовать женщин! Стулья будут разъезжаться!
Я демонстративно достал телефон, взглянул на его дисплей и сказал как можно язвительнее:
— Мне пора в супружеское ложе. Тебе рекомендуюкак следует запереться — тут, в доме, ночуют еще двадесятка разных подонков, сбежавших из «Крестов» иокрестных психушек. Я замаялся их ночью гонять.
Днем ОМОН приезжал, но даже они не справились.
Грустное лицо Валеры ничего не выражало, и меня понесло дальше:
— Трупы я закапывал в садике на заднем дворе. Двоих не успел закопать, они так и остались на просушке в автоклаве на втором этаже, Кстати, помни — оборудование на втором этаже стоит три твои квартиры, и его стоимость вычтут, если ты позволишь его украсть. Я вот не позволил! — гордо закончил я, зашнуровывая кроссовки, а потом сделал Валере ручкой и направился к выходу.
— Бывай! — спокойно попрощался со мной Валера, и я с разочарованием захлопнул дверь регистратуры
Ни единым мускулом Васильев не показал естественного человеческого страха одинокого хомо са-пиенса, остающегося в пустом доме перед лицом неведомой опасности.
Я быстро шел по мрачному вестибюлю, а потом, еще быстрее, по темному скверу и думал, что я, наверное, какой-то особенный, вопиющий, позорный, бессмысленный, жалкий и ничтожный трус. В общем, совсем не такой, как мои решительные и отважные товарищи…
Лизка снова хлопнула меня пухлой ладошкой по лицу, и я спрятался под одеялом, спасаясь от ежеутренней экзекуции под названием «дочка ранним утром требует от папы внимания».
«Угу-у!» — услышал я торжествующие звуки снаружи и быстро окуклился под одеялом в совершенной формы саркофаг, проникнуть в который, как я наивно полагал, было уже невозможно.
— Ха-ха-ха! — не поверила дочка и зашла с тыла мои пятки, не защищенные ничем, кроме устной договоренности о недопустимости запрещенных ООН методов ведения войны, оказались под воздействиемчьих-то ловких и безжалостных пальчиков.
От щекотки я бешено захохотал, как внезапно разоренный указом президента владелец казино, и поджал ноги к самому подбородку. Увы, хищные щупальца империалистических спрутов и здесь дотянулись до моих пяток, после чего я сдался на милость победителя, выбираясь из-под одеяла с поднятыми руками.
Лизка тут же уселась на меня сверху и, торжествующе хихикая, принялась прыгать на моей впалой груди так, что я потом всерьез решил ощупать ребра на предмет их сохранности.
— Проснулись,— констатировала очевидное Ленка,заходя в спальню.
Лизка повернула к ней свое счастливое лицо и гордо заявила:
— Мама, смотри, какой папа стал послушный! Как Оловянный Солдатик!
Это было сущей правдой — я был молчалив, послушен и вообще мог лишь робко трепыхаться, когда моя Балерина давала мне возможность подышать.
