— Потрясающе! — вполне искренне, как показалось Удальцеву, вскричал Роман Григорьевич. — Воистину, строительство это станет событием века! Какой масштаб, какие возможности открываются… Но скажите, Модест Владимирович, разве покойный Понуров — та фигура, которой под силу было бы обслуживать столь сложную и затратную магическую систему? Я слышал о нём не самые лестные отзывы…
Алексеев в ответ небрежно взмахнул рукой перед носом, будто сгоняя надоедливую муху.
— Ах, да кто его разберёт, этого Понурова! Нам его рекомендовали как человека опытного, чья-то супруга, кажется, рекомендовала… Да. А каков он на деле, узнать не довелось, скончался, сами знаете. Ну, это не беда, мало ли чародеев на Руси. Не стала бы кончина его дурным предзнаменованием — вот что меня тревожит.
Не станет, великодушно заверил Ивенский будущего дядюшку. Ведь контракт с ним ещё не был подписан, верно? Ну, значит, он — лицо постороннее, и знамением служить никак не может, мир его праху… На том скоро и распрощались.
В карете Тит Ардалионович смог, наконец, дать волю чувствам.
— Невероятно! — восхищался он. — Портал из столицу в столицу! Шаг — и вы на месте! Неужели такое возможно? Право, в удивительное время мы живём! Каких грандиозных… — ему очень понравилось это слово — …высот достигла современная магическая наука! Не случайно наш век принято называть просвещённым!
Ивенский слушал юного подчинённого не перебивая, но поглядывал на него с грустной снисходительностью — так взирают на наивных отроков прожившие жизнь старцы.
— Ах, полноте вам, Тит Ардалионович, — разговор был не служебный, краткости не требовал, — какой там пресвященный век! Так, пробиваются кое-где ростки прогресса — у нас в столицах, ну, может быть ещё в Хазанге, в Варшаве и Харькове… А вокруг что? Лес дремучий, да с такой злой нежитью, что в Европе ещё до Наполеона повывелась. Только что змеи не летают, города не жгут! А люди каковы! В провинции народ тёмный, в деревнях — и того хуже, не то что грамоты не знает — не умеет разобрать, что на картине нарисовано. Знаете, один папенькин приятель — большой лошадник. Вот раз заказал он живописцу полотно с изображением лучшего своего жеребца. И такой удачной вышла картина, что на радостях показал он её своему конюху, в жеребце том души не чаявшему. Конюх смотрел, смотрел, так и сяк вертел, и на оборот заглядывал, а потом вдруг и говорит «Ах, барин, сколь же искусно ваша маменька, Анна Леопольдовна, намалёвана!»[10] Удивлены? То-то! А вы говорите, просвещённый век!
— Неужто правда? — раздался вдруг голос с козел. — Неужто не отличил болван барыни своей от жеребца? Вот какая оказия!.. Роман Григорьевич, а вы папеньке сказали бы! Ведь наша Шалая — тоже животина не из последних, сколько премий брала, и ишшо возьмёт, ей-ей. Раз заведено теперича с коней патреты делать, где бы и нам живописца пригласить, а? Уж я, будьте покойны, Шалую ни с кем не спутаю: ни с Григорьем Романычем, ни с вами, барин, ни даже с сударыней нашей Аграфеной Романовной, как в гости прибудет! Не сомневайтесь!
— Хорошо, Фрол, я непременно передам папеньке, — с убийственной серьёзностью обещал Ивенский кучеру.
А Тита Ардалионовича вдруг увлекла тема нежити, да так, что и будущим порталом восторгаться позабыл.
— А что, ваше… Роман Григорьевич, разве в Европе совсем её не осталось?
— Кого? — не понял тот.
— Нежити лесной?
— Это смотря где, — на этот раз Ивенский, истины ради, не стал обобщать. — Лесов у них мало стало. А где растут — там и нежить водится, конечно. Но всё же не столько, сколько у нас, и в города он не лезет… Вчера, представьте, видел в Пекин-городе коловерш! Сразу три сидели на заборе, шипели!
— А чей дом? — полюбопытствовал Удальцев.
— Игнаткина, купца.
— Выходит, купец тот нечист на руку, неправедно дела ведёт! — радостно объявил младший надзиратель. — Нянька моя — сама родом с реки Непрядвы, и мать её знахаркой была — рассказывала: у честного человека коловерши никогда не заведутся, только у вора! Ну, или у колдуна ещё. Раз Игнаткин не колдун, значит обязательно вор!
— Напомните завтра, чтобы приказал проверить его, — велел Роман Григорьевич. — Кто бы мог подумать, что и от нежити может быть польза!
…Дорога была длинной, тема увлекательной, и скоро узнал Тит Ардалионович, что и в Европе хватает своей напасти, а главное, оттуда она к нам идёт. Те же оборотни, к примеру — ведь не было их прежде. Водился в иной деревне колдун-перевёртыш — совсем другое дело. Никого он не грыз, в свою породу не обращал, так, озоровал понемногу, но управа на него всегда была. А волки-оборотни явились из земель германских и расплодились в северных губерниях. И на юге положение не лучше: стонет от упырей-кровопийц Бессарабия, а это ведь трансильванская зараза, не наша. А уж за Уралом что творится! Но тут на других грешить не приходится, всё, что ни уводится — своё, посконное…
Так за разговором не заметил Тит Ардалионович, как подъехали к кремовому особняку в три этажа, поздней постройки — с окнами красивыми и такими широкими, что любой змей не только лапу — целую голову просунет; хорошо, что они на Москве перевелись.
— Ну, что же вы, Удальцев? Идёмте? — позвал Роман Григорьевич.
— Куда, ваше высокоблагородие? — не понял тот. Вроде бы, не собирались больше по адресам…
— Как?! — Роман Григорьевич удачно изобразил удивление. — Разве вы сегодня не у нас ужинаете?
— Я? У вас?!
— Вот именно! Не сомневайтесь, у нас очень хороший повар, из пленных французов, уроженец самой Лютеции. Отец платит ему жалование, как наёмному слуге, и тот из благодарности готовит так, что ума можно лишиться. Вам непременно понравится!
— Да я не… Как-то неловко… — запаниковал Удальцев, никогда прежде у генералов не ужинавший. Но начальство уже влекло его за руку, а с начальством не поспоришь.
Обстановка в доме генерала от инфантерии Ивенского была дорогой, но выглядела немного казённо — не хватало женской руки, чтобы создать уют. Впрочем, обще впечатление скрашивало обилие зелени — генерал любил комнатные цветы и отдавал этому увлечению всё свободное время, что ему порой выдавалось. Имелись в его хозяйстве финиковые пальмы в кадках — высокие, с листьями, собранными веером, и пальмы банановые[11] с листьями широкими, как язык крылатого змея, и гладкими, как шёлк, и цитрусовые деревца, сплошь увешанные маленькими оранжевыми плодами. В гостиной цвели магнолии и древовидные камелии, перила парадной лестницы оплёл исландский плющ. Вдоль стен были расставлены жардиньерки с фиалками всех расцветок, на холодных подоконниках красовались белые, розовые и алые цикламены и уже начинали распускаться душистые гиацинты. На одном из окон в широкой плошке зрела настоящая земляника. По стенам чудесными бабочками порхали орхидеи — это было неземное зрелище. Тит Ардалионович не стал скрывать, да и не смог бы скрыть искреннего своего восхищения, чем сразу же снискал благорасположение хозяина дома и заслужил экскурсию в оранжерею, полную таких диковинок, каким не искушённый в ботанике Удальцев и названия не знал — все они цвели и пахли, по скептическому, но от этого не менее точному выражению Романа Григорьевича «совершенно одуряюще». Кроме того, в оранжерее жили певчие жабы, ящерицы, черепахи, настоящие живые бабочки, несколько крошечных заморских птиц в ярком оперении и — чудо из чудес — пара крупных, как утки, китайских бииняо! Тело этих удивительных птиц покрывали красные и зелёные перья, и у каждой было по одному глазу, по одному крылу и одной ноге. Видя удивление гостя, генерал охотно пояснил, что обе птицы вовсе не увечны — таким их создала магия, они могут жить только парой, поддерживая друг друга, за это в Поднебесной их почитают как символ счастливого супружества… Увы, самому Григорию Романовичу обладание этим символом семейного счастья пока не принесло…
