Но английские моряки были настолько самонадеянны или отвыкли за два мирных года от настоящей службы, что пошли в бой с незадраенными водонепроницаемыми дверями в переборках. И море тут же захлестнуло раскаленные бешеным пламенем форсунок котлы.
Взрыв был такой, будто сдетонировали все шесть приготовленных к выстрелу торпед.
Через минуту на бурлящей поверхности остались только обломки рангоута, шлюпок и пробковые матросские койки. Живых же людей на месте гибели миноносца не осталось. Ни одного человека.
Точно так же в четырнадцатом году, раньше, чем успел опасть полукилометровый столб воды, дыма и пара, исчез в балтийской глубине русский крейсер «Паллада» с экипажем в восемьсот офицеров и матросов.
— Боевым постам — дробь! — скомандовал Воронцов. — Вернуть стволы в диаметральную плоскость. Пробанить орудия.
Не снижая хода, «Валгалла» продолжила свой путь по маршруту, слегка уклоняясь к весту, чтобы четко выйти на створ херсонесского маяка.
На экране и в бинокли было видно, как последний уцелевший эсминец, переложив руль, пошел к месту гибели своего «систер-шипа» и бессильно болтающемуся лагом к волне, окутанному облаком пара из разбитых машин флагману.
Мичман Белли хлопал глазами в полном обалдении от этой блистательной виктории. Душу его переполнял восторг, который только из-за воспитания и присутствия рядом неизмеримо старших по возрасту и положению особ не мог вылиться наружу наиболее естественным образом.
Это надо же, как повезло! В первом его офицерском выходе в море, да еще на обыкновенном, пусть и очень большом, коммерческом пароходе оказаться участником такого сражения! Кто бы поверил — четыре выстрела, и один новейший британский эсминец утоплен, второй поврежден почти безнадежно! Нет, годы позора позади, возвращаются славные времена российского флота! Не зря он верил в свою судьбу. Прадед, капитан-лейтенант Белли, взявший со своим десантным отрядом в 1799 году Неаполь и получивший за это от императора Павла I орден Андрея Первозванного, по статуту положенный только генералам и коронованным особам, может быть им доволен.
В историю вошли слова императора, сказанные при возложении на скромные обер-офицерские эполеты голубой орденской ленты: «Капитан-лейтенат Белли, ты меня удивил, так вот и я тебя удивлю!» Вот и он сам, получив за участие в спасении Колчака орден, недостижимую мечту многих и многих, наверняка может теперь рассчитывать еще и на «Владимира» или хоть «Станислава», а с ним и на третью, лейтенантскую звездочку…
Воронцов словно бы прочитал мысли мичмана. Да и труда в том особого не было.
— Вот так вот, мичманец! — хлопнул он его тяжелой ладонью по погону. — А то ли еще будет…
Новиков же, отойдя к крылу мостика, закурил, испытывая странное ощущение, что все это уже было точно так или почти так, как только что случилось, хотя и знал абсолютно точно, что впервые в жизни участвовал в морском сражении. Тогда откуда же это яркое воспоминание — вспененная кильватерными струями вода, грохот орудийных выстрелов, свист снарядных осколков, уходящие под воду корабли? Из бредового видения, явленного ему внутри Гиперсети?
Одновременно Андрея мучила совсем другая, совершенно практическая забота — а что, если английский адмирал, напуганный или хотя бы насторожившийся от такого капитального разгрома, не рискнет продолжать столь удачно завязавшийся конфликт и потребует от своего начальства решить дело миром? Это сломает весь тщательно спланированный и подготовленный план летней кампании…
…Но сомневался Новиков зря. Во-первых, адмирал Сеймур не принадлежал к типу людей, склонных делать здравые выводы из критических ситуаций. Встречая сопротивление своим планам и действиям, он приходил в сильнейшее раздражение и начинал ломиться к цели с утроенной энергией.
Такие люди составили славу Британии в восемнадцатом-девятнадцатом веках, и они же привели ее к историческому краху в веке двадцатом, когда соотношение сил в мире перестало соответствовать пропорции между уровнем имперских притязаний и реальными возможностями.
А во-вторых, адмирал не сумел сделать выводов и чисто военных. Он вообразил, что имела место роковая случайность, помноженная на личную нераспорядительность командира группы эсминцев. Встретился с неплохо вооруженным пароходом, неправильно оценил обстановку, подставил свои корабли под неприятельский огонь, не организовал должным образом спасательных операций.
Сыграла свою роль и иезуитская предусмотрительность Воронцова.
Когда «Виттори» передал радиограмму с просьбой о помощи, по тревоге высланные в море буксиры дотащили лишенный хода эсминец до стамбульских причалов. Спустившиеся в исковерканное машинное отделение механики довольно быстро обнаружили застрявший в междудонном пространстве пятидесятифунтовый обломок расколовшейся на части чугунной болванки. Уцелевшая донная часть снаряда имела отчетливо читаемое клеймо: «Обуховский з-д, СПб, 1889 г.».
— Вы идиот, коммандер! — кричал с побагровевшим лицом, особенно ярким на фоне снежно-белой бороды, адмирал Сеймур. — Что вы несете насчет сверхмощных скорострельных пушек?! Любуйтесь сами! — Он сдернул салфетку с глыбы искрящегося на изломах чугуна. — Русские воткнули на эту американскую лайбу старые десятидюймовки с севастопольских фортов. Не знаю, правда, в чем тут дело. Наверное, все приличные пушки ушли на сухопутный фронт. Если бы у них нашлось с десяток великолепных стотридцатимиллиметровок с «Императрицы Марии», ваша жена уже получила бы соболезнование от адмиралтейства. С двадцати кабельтовых, на которые вы им подставились, в вас наделали бы дырок больше, чем в головке голландского сыра. Идите, коммандер. — И уже в спину уходящего нетвердой походкой офицера бросил: — И подумайте, что вас больше устроит — капитанский мостик речной канонерки в Правади, где вас заживо сожрут москиты, или должность начальника десантной партии, когда мы пойдем наводить порядок в этом поганом Севастополе. Там вы, возможно, сумеете вернуть себе серебряные шевроны.
Слова адмирала означали, что он переводит Вудворта из комсостава флота в морскую пехоту. И одновременно что считает вопрос об акции возмездия решенным. Согласие же верховного комиссара де Робека и первого лорда адмиралтейства представлялось ему пустой формальностью. Флот его величества таких оскорблений не прощает никогда и никому.
Крымская весна в этом году выдалась на удивление ранняя и дружная. К концу апреля все, что могло распуститься, распустилось и даже бурно цвело — сирень, каштаны, миндаль, белая и розовая акации, прочие представители южной флоры, в которой Шульгин разбирался постыдно плохо, поскольку вся его жизнь прошла в средней полосе или районах, приравненных к Крайнему Северу. А на юг если и удавалось выбираться, то отчего-то исключительно в бархатный сезон, когда все нормальные люди интересуются ботаникой только в виде уже спелых плодов съедобных растений, а главное — продуктов переработки одного из них, составляющего законную славу Черноморского побережья Крыма и Кавказа.
