— Пора и нам, — говорю я своему возничему и замечаю, что в его щите торчат две вражеские стрелы, которые летели в меня, но я их не заметил.
Мы подходим к ближней лестнице, по которой поднимались два пехотинца. Все остальные уже были на стене. Судя по крикам и лязгу оружия, сражались с врагами за правой от нас башней. Лестница — это расщепленное напополам, широкое бревно, к широкой и почти ровной стороне которого прикреплены поперечные перекладины, более длинные. Руками берешься за концы перекладин, выступающие за край бревна, и шагаешь по ним, выступающим над его поверхностью. Иногда ноги соскальзывают, потому что некоторые перекладины лишь на два-три сантиметра возвышаются над поверхностью бревна, а подошвы сандалий кожаные, соскальзывающие. Наверху на сторожевом ходе лежат убитые гезерцы. Почти во всех торчат мои стрелы. Я выдергиваю их и иду к левой башне, от которой начинается узкая каменная лестница, ведущая в город. Возле нее лежат два трупа, старик и совсем мальчишка. Тела поколоты копьями, причем мальчишку проткнули четыре раза. Оба не профессиональные воины. Рядом со стариком лежит мотыга, а из рук мальчишки выпал топорик с вертикальным лезвием с одной стороны и горизонтальным — с другой. Наверное, сын плотника или столяра. Пошел защищать родной город с тем, что попало под руку. Кстати, кисть правой руки у обоих отрезали, чтобы предъявить, как свидетельство своих подвигов. В египетской армии словам не верят. Если сражаются с народом, у которого не практикуется обрезание, отсекают не руку, а делают обрезание, но под самый корень, и тоже предъявляют, как знак своей доблести, военной и медицинско-культурологической. На нижних ступеньках лестницы лежит еще один убитый. Этот, скорее всего, воин. В левой руке у него зажата моя стрела, окровавленная и сломанная напополам. Выдернута она была из живота. Наверное, был лучником в башне, пытался после ранения добраться домой, чтобы получить помощь или умереть среди близких, но не дотянул. Правой кисти у него тоже нет. Кто-то прославится за мой счет. Я забираю сломанную стрелу, чтобы использовать бронзовый наконечник и оперение для новой, и направляюсь к улице, ведущей к центру города. То, что на городских стенах и у ворот все еще идет бой, меня не интересует. Город уже взят. Перебить оставшихся защитников — вопрос непродолжительного времени. Пусть этим занимаются те, кому надо проявить себя, выслужиться. Я уже выслужился, поэтому у меня сейчас другие планы, корыстные.
Этот двухэтажный дом я выбрал из-за ворот в дувале. Во-первых, наличие ворот с калиткой в одной из створок говорило о том, что сюда что-то привозят, причем часто; в противном случае обошлись бы одной калиткой. Во-вторых, ворота были добротные и красиво расписанные. Какой-то местечковый божок парил в небе над засеянными полями и скотом, пасущимся на лугах. В-третьих, просто надоело идти дальше, захотелось спрятаться от солнца, выглянувшего из-за горизонта и сразу начавшего припекать.
— Повесь на ворота щит, а потом закрой их изнутри, — приказал я своему возничему.
Не знаю, принято ли у египтян именно так обозначать, что дом поставлен на разграбление, идите дальше, но, уверен, все догадаются. Тем более, что щит не простого пехотинца, а колесничего. У нашего рода войск на щитах, кроме бога Птаха в верхней части, в нижней нарисован конь, вид сбоку.
Двор был выложен каменными плитами и чисто выметен. Несмотря на то, что в нем росли два инжирных дерева, не заметил ни одного опавшего листочка. Слева от ворот стояли две двухколесные грузовые повозки, маловатые для лошадей. Впрягали в них ослов, которые стояли в конюшне, расположенной на первом этаже левого крыла дома. Там же были и одиннадцать овец, а за деревянной перегородкой хранилась солома, которой кормили этих животных во время осады. Рядом с конюшней был закрытый птичник с парой десятков кур. Я решил не выпускать их, пока не отберем себе на завтрак, иначе придется гоняться за курами по всему двору. В правом крыле были кладовые, заполненные большими глиняными кувшинами с разным зерном, бобами и солью и сложенными у стены, выделанными шкурами, отдельно коровьими, овечьими, козьими и даже небольшая стопка ослиных. То ли хозяин купец, то ли богатый ремесленник, работающий с кожей.
В центральном крыле на первом этаже располагалась гостиная, в которой пол из каменных плит был застелен ковром. Полтора десятка разноцветных и разноразмерных подушек валялись на нем без всякого порядка. У одной из двух дверей, ведущей внутрь здания, стояли два низких столика на кривых ножках с копытцами. Так понимаю, аборигены не мыслили у любых четвероногих, включая деревянных, какие-либо другие конечности, кроме парнокопытных. За этой дверью находилась кухня, где сидели на низких табуретках и лущили бобы две женщины лет тридцати, судя по одежде, рабыни. Иевусеи, в отличие от египтян, голяком просто так не разгуливают и даже сиськи прячут. Богатые женщины носят приталенные рубахи из тонкой ткани разного цвета и юбку-набедренник из переплетенных красных и синих нитей. Такая ткань по цене уступает только пурпурным. Жены бедняков и рабыни ходят в просторных рубахах из грубой ткани, иногда не только некрашеной, но даже небеленой. Обе рабыни встали, упершись взглядами в пол, словно это была третья нога, благодаря которой мечтали устоять под валом невзгод.
— Зарежьте и приготовьте двух кур, — приказал я им на языке амореев, который очень похож на иевусейский.
Вторая дверь вела в коридорчик, а из него в кладовую, где в больших деревянных ларях были сложены ткани, одежда, обувь… Я оставил Пентаура паковать это барахло, а сам поднялся на второй этаж по двухпролетной деревянной лестнице, которая начиналась в коридорчике. На втором этаже была анфилада из трех комнат, в каждой из которых стояли кровать во всю ширину и сундук с постельными принадлежностями. На каждой кровати было не меньше пяти подушек. В первых двух было пусто, а в третьей, судя по куклам на сундуке, детской, три особы женского пола. Дитем была только одна и, как по мне, совсем уже взрослым. Я сразу догадался, что это именно дочь хозяина дома, а не молодая жена. Она была лет тринадцати, довольно развитая, как часто и бывает в этом климате. Сиськи еще не рвали красную рубаху из тонкой ткани в обтяжку, но уже легко просматривались. Как и темный треугольник внизу живота. Узкое лицо точеное, с тонким носиком с еле заметной горбинкой, пока безусое, что здесь встречается редко, и довольно красивое, хотя красота эта и скоротечна. Южные женщины как бы одним днем расцветают и следующим увядают. Алые губки были накрашены. Приготовилась к встрече первого мужчины в своей жизни? И стояла с таким видом перед низкой широкой кроватью с тремя большими подушками красного цвета, будто ждала, что ее прямо сейчас завалят, отымеют и, скорее всего, не убьют. Непонятным тогда было присутствие в этой комнате еще двух женщин. Одной было за сорок, второй около тридцати. Вторая узколицая, как и девушка, наверное, ее мать. Обе тоже только в рубахах, словно надеялись, что и на них позарятся и не убьют.
— Где драгоценности? — первым делом спросил я на египетском языке, потому что все трое были без украшений, что сейчас воспринимается, как неодетые.
Я не был уверен, что щит на воротах остановит египетских солдат, поэтому надо было как можно быстрее собрать и упаковать самое ценное. Развлекаться будем потом, если очередь будет короткой.
Мой вопрос поняли все три. Как мне говорили, в соседних с Египтом странах богатые люди обязательно учат египетский язык. Сейчас это язык межнационального общения и способ реализовать мечту — стать гражданином великой и богатый страны.
Обе женщины засуетились, приговаривая, как заклинание:
— Сейчас, сейчас!
Привыкают к роли рабынь. Сегодня их благополучная свободная жизнь закончилась. Начался новый этап, более интересный. Скучно, как раньше (а богатство — это такая скука!), уж точно не будет.
Девушка осталась у кровати. Наверное, следует инструкции матери. Женщины лучше заточены на выживание любым путем. Я подошел к ней, поднял голову за округлый, теплый подбородок. Глаза были с расширенными от страха черными зрачками. Наверное, и радужки были черными или темно-коричневыми.
