несколько голосов. Как будто все вернулось туда, с чего начиналось. Но, если все вернулось, то рядом должна была быть Машка? Буквально в двух шагах действительно кто-то обнаружился. Было темно, и Гриша не был уверен, что это девочка, но схватив человека за что достал, он споро пополз подальше от разгоравшегося автобуса.
— Потерпи, Маша! — по-русски проговорил Гриша, внезапно с удивлением обнаружив у себя акцент.
— Гриша… — голос был знаком и незнаком одновременно. — Гриша, это ты?
— Я это, я, Машенька, — проговорил мальчик, утаскивая почему-то недвижимую девочку все дальше.
— У тебя… Голос изменился, — с таким же акцентом произнесла Маша.
— Ну нам же сказали, что мы станем другими, — вытянув ее подальше, Гриша остановился, переводя дыхание.
Голод никуда не делась, но был совершенно несерьезным, как в самом начале, поэтому его можно было игнорировать. Маша стала вроде бы светловолосой девочкой, лет двенадцати-тринадцати, одетой в штаны и куртку, судя по тому, что видел мальчик — джинсовые, то есть была «прикинута»[1] неплохо. Себя Гришка не рассматривал, заботясь лишь о Машке.
Маша же очнулась в тот момент, когда ее волок какой-то мальчик. Когда он заговорил по-русски, девочка поняла, что это Гриша, поначалу даже не осознав акцент. Когда он остановился, то в свете горевшего автобуса, Маша увидела, что мальчик изменился несильно — те же темные волосы, коротко остриженные, тот же овал лица, правда, цвет глаз девочка при таком освещении не видела. Гриша был одет в штаны и то ли рубашку, то ли тонкую куртку. Пока она разглядывала мальчика, автобус решил бабахнуть.
Бабах был так себе, а мысль о том, что внутри сейчас сгорают люди, Гришу не тронула. Уже знакомая подушка полностью укрыла эмоции. Мальчик обнял Машу, прижимая ту к себе и замер. Замерла и девочка, по опыту зная, что, если уж попал под обстрел, лучше лежать. Казалось, прошла вечность, но вскоре возле горящего автобуса появился вертолет, потом еще один, с громкой сиреной примчались пожарные машины.
— Главное, чтобы не разлучили, — прошептала Маша. — Я без тебя не смогу.
— Я без тебя не смогу, — эхом откликнулся Гриша.
— Тут дети! — закричал кто-то. Несмотря на то, что кричали не по-русски, ребята его хорошо поняли, лишь теснее прижавшись друг к другу, сберегая тепло.
— Вы живы? — услышали они другой голос и чьи-то руки попытались оторвать Машу от Гриши.
— Нет! Нет! — закричала девочка, отчего ее сразу же оставили в покое. И это было самым странным.
— Дети вцепились друг в друга, доктор Нойманн, — услышали они все тот же голос. — Категорически отказываются расцепляться.
— Неудивительно, — новый мужчина им был незнаком. Быстро посветив им в глаза каким-то фонариком, он вздохнул. — Грузите обоих и ни в коем случае не пытайтесь расцепить.
Видимо, этот незнакомец, названный доктором Нойманном, был большим начальником, потому что подростков положили на какие-то странные носилки и, ритмично встряхивая, куда-то понесли. Куда именно их несли, понял Гришка, услышав гул прямо над головой. Судя по всему, их эвакуировали вертолетом. Опыт был новый, он мог бы стать интересным, но не в таких условиях.
— Вас никто не разлучит, — напоследок произнес доктор Нойманн. — Не бойтесь, мы летим в больницу.
— Спасибо, — на том же языке ответил Гриша, сейчас только поняв, что это за язык. — Маша…
— Что, милый? — сразу же откликнулась девочка.
— Мы говорим по-немецки, — почти прошептал мальчик.
Это открытие было самым болезненным. Они говорили на языке кровавого врага, того самого, который душил несгибаемый город много дней и ночей. Того, кто бросал бомбы и снаряды на них самих, целя по красным крестам. От осознания этого хотелось просто громко завыть. Гриша был готов ко многому, только не к том, что он теперь… немец.
Маша очень хорошо поняла своего мальчика. Оказаться среди тех, по чьей вине умерла… мама. И Надя. Это было страшно. Просто жутко было быть немкой. Очень хотелось заплакать, но подушка не пускала слезы. По мнению девочки, с ними поступили очень жестоко и… подло. Что делать, Маша не понимала, ведь немцы, они… И тут опять заговорил Гриша.
— Я говорю: нас, граждан Ленинграда,
не поколеблет грохот канонад,
и если завтра будут баррикады —
мы не покинем наших баррикад…[2]
Будто снова ожило Ленинградское радио, голосом мальчика показавшее девочке, что они все равно будут жить и бороться, даже пусть они стали ненавистными немцами, но и Гриша, и Маша оставались ленинградцами. В ответ девочка прижалась еще сильнее к мальчику.
Герр Нойманн много чего видел в своей жизни, но о том, что предстало его взгляду сегодня, он только читал. Почти слившиеся души детей, прошедших, как свидетельствовал артефакт, сквозь очень серьезные испытания и перешагнувших Грань — они требовали даже не пытаться их разлучить. Поэтому вертолет летел не к обычной больнице. Кроме того, что в автобусе не выжил никто, не удалось еще сходу установить и личности этих детей, что было необычно. Двое перешагнувших Грань детей с активным колдовским даром.
Специальная больница готовилась принять вертолет и двоих детей, разлучать которых было категорически запрещено. А Гриша и Маша лежали, крепко-накрепко пристегнутыми, пытаясь осознать тот факт, что стали немцами. Осознавать это было непросто, даже, можно сказать, болезненно.
— Гриша, а если Надя здесь, представляешь, ей-то каково будет? — проговорила Маша, найдя еще более болезненную тему.
— Яга сказала, что Надя может о себе не помнить, — ответил мальчик. — Значит, мы ее сначала найдем, а там…
— А там все будет хорошо, — уверенно произнесла девочка. — Ведь это же Надя.
— Интересно, куда нас везут… — Гриша внезапно понял, что своего местного имени не знает. — И как нас тут зовут?
— М-м-м-м… — задумалась Маша, по-видимому, испытывая те же трудности.
В принципе, можно было изобразить немоту или же прямо сказать, что ничего не вспоминается. Гриша никак не мог сообразить, как будет безопасно. Он не знал, что подобные их случаю уже случалось в этом мире, потому сюрпризом они не станут.
* * *
— Двое детей, согласно артефакту, двенадцати лет, — доложил доктор Нойманн. — Вероятнее всего своих здешних имен не помнят.
— Что значит «здешних имен»? — поинтересовался его коллега, мсье Льен.
— Они переходили Грань, Жан, возможно, прожили другую жизнь, — произнес более опытный коллега. — Мы не знаем, где и как, но судя по состоянию душ…
— То есть, не пугать, не разлучать, наблюдать, — кивнул швейцарец. — Понял.
Доктор Нойманн кивнул, выходя за дверь. Озадачив коллегу, он и сам был несколько в расстроенных чувствах — дети не плакали, не улыбались, на вопросы отвечали монотонными голосами, как будто не испытывали совершенно никаких чувств и это было самым
