Глеб оглянулся на рулевых. Волосы у них взметнулись дыбом и искрили. Капитан поднятой рукой указывал перемену курса, и рука была в огне.
От канонады исчезал, сворачивался ежом, прятался разум.
И – снова встала завеса дождя. Ливень был таким, что не стало видно и мачт. Море падало в море, и человеку здесь нечего было делать.
Но – просвечивая сквозь водяную стену, сполохи вычерчивали силуэты горбов и впадин другой воды, тяжелой и черной. Огненные шары и зигзаги остывали вдали. И гром, раскалывающий череп, пройдя сквозь дождь – обращался в ворчание…
Свист ветра стал слышен вновь, но теперь понятно было – не он здесь самый страшный. Валы катились навстречу, в левую скулу принимал их корабль. Стонали мачты. Потом – лязг и грохот пришел к ногам. Не выдержала и задралась краем – так отгибают кусок жести – палубная надстройка на баке.
Тупая усталость лежала на всем и на всех.
– Перемена курса, государь, – сказал капитан. – Иначе – не поручусь…
Глеб кивнул.
Повернувшись лагом к волне, «Единорог» побежал на северо-восток.
– Бедный, – Олив, нежно касаясь, смазывала обмороженные кисти Глеба какой-то пахучей желтой мазью. – Кому и что ты хотел доказать?
– Не знаю, – Глеб засмеялся. – Наверное, гадам, которые наслали ураган. И, знаешь… я просто не мог уйти. Не мог оторваться. Никогда бы себе не простил, что – ушел и не видел…
– Это здорово, что ты выстоял. Мне… было видение.
– Опять началось?
– Куда же деться? Но – не слишком пока глубокое, не волнуйся. Вот что: если бы ты не устоял… спрятался бы, ушел – корабль бы разбило. И ты бы бросился спасать…
– Билли?
– Его.
– Значит, нас посетили одинаковые страхи. Может быть, мы устанавливаем внутреннюю связь?
– Она у нас давно. Другое дело… мы все еще не доверяем себе по-настоящему. Хотя – пора бы.
– А это просто невозможно.
– Не согласна, нет. Впрочем… Глеб, ты мне сможешь ответить?
– На что?
– На вопрос. Пока – на вопрос. Если ты дотронешься до Билли – что будет?
– О-о… – он замолчал. Олив отложила мазь и взялась за бинты. Прошло несколько минут. – Наверное, тебе лучше не знать этого. Мне будет легче, если я постараюсь осилить это в одиночку. Это не недоверие, пойми…
– Я… потрогала его. И – не поняла. Точнее – не смогла вспомнить, на что это похоже.
– И для чего нужно… Не надо, дорогая. Предоставь это времени. Надо лишь сделать так, чтобы в ближайшие два-три месяца мы не столкнулись бы где ненароком.
– Конечно, я могу спросить этого Волкерта – но если ты говоришь, что лучше не знать…
– Мне будет легче. А сейчас такое время, что надо экономить силы.
– Опять задумал что-то?
– Как сказать… В основном, все плывет само. Лет сто мы будем кочевать и строить, снова кочевать и снова строить. Потом – прирастем к Старому миру немного другим боком… Даст Бог, наши стройки и кочевья приведут в порядок их мозги. А там – можно наведаться и в гости…
– Странно: я почему-то никогда по-настоящему не верила мужчинам. А тебе вот – почему-то верю.
– Это пройдет.
– Да. И это пройдет…
Она села рядом с ним и положила голову на его плечо. Глеб забинтованной рукой полуобнял ее. Было тихо и спокойно.
– Нехорошо говорить… но мне страшно за Светти. И – жалко вас обоих…
– Мне тоже жалко. Могло быть по-настоящему хорошо. Но боишься ты зря. Она… она выдержит.
– Да разве же в этом только дело…
Олив вдруг заплакала. Беззвучные рыдания заставляли вздрагивать ее худые плечи, и Глеб потеряно и тупо гладил ее по голове и повторял без конца:
– Все устроится. Не плачь, все устроится. Не плачь…
Светлана вскочила среди ночи. Билли? Нет, он тихо сопел внизу. Синяя ночная лампочка горела. Тихо журчала вода. Завтра они будут у какого-то острова, там стоянка и ремонт. Ноги соскучились по земле.
Вру себе, подумала она. Там просто можно будет – отдалиться. Не видеть. Не знать.
Она спустила ноги с койки, поймала ступеньку, соскользнула вниз. Поверх ночной рубашки накинула мягкий сатиновый жилет с вамбуровой прокладкой. Как тесно здесь…
Она вдруг поняла, что готова пойти туда, к Глебу. Пусть Олив у него…
Безумие.
Я ее убью.
Безумие!
Не буду убивать. Лягу рядом…
Лицо пылало. Руки были холодные, как осеннее стекло.
Она выдвинула из-под койки Билли сундучок. Там был набор на случай качки: бренди, солено-перченые «орешки» – пропитанные маслом маленькие сухарики, и твердый сыр. И она стала жевать эти вязкие, нехрустящие сухари, совать в рот кусочки сыра и глотать бренди прямо из горлышка – маленькими глотками. Во рту все занемело. Потом немота начала разливаться.
Наверх забирался уже кто-то другой.
И потом – каждую ночь она просыпалась и что-нибудь ела. Кок, малейший Семен Семенович, подбрасывал ей сухую колбасу, копченое мясо, лепешки.
Так проходило время.
"…Он опять вял и быстро устает, как в худшие для него годы – тогда, в Новопитере. Самое страшное, что он при этом стыдится своего бессилия и пытается вести себя, как прежде. Но все видят, какой мукой это ему дается. Особенно ужасны вечера: ему сразу делается как будто сто лет, он сутулится, волочит ноги, не разговаривает. Это опять схватило его и высасывает, высасывает… Каждое утро я боюсь, что он не проснется, но страхи мои пока, слава Всевышнему, остаются страхами.
Мне, как это ни парадоксально, не делается ничего. Должно быть, чувство его ко мне увяло (оно никогда и не был особенно сильным), а рядом с ним – только любовь опасна… Да и я отношусь к нему, скорее, как старшая сестра, чем как mistress. По крайней мере, спим мы даже на разных этажах. К нему приводят разных барышень – мне это безразлично (мне всегда была безразлична неверность, а теперь как-то особенно). Возможно, он им даже платит. Или дарит подарки. Или это делают его сводники, не знаю.
Во дворце – скучно.
Ждем не дождемся осеннего карнавала-листопада. Дамы готовятся, заказывают маски, наряды. Я тоже заказала: буду птицей.
Масса сплетен. Засасывает, как в теплое и чуть-чуть вонючее болото. Хочется бежать, но бежать некуда, да и нельзя пока. Терплю и все еще на что-то надеюсь.
Как чувствует себя Билли? Это не только я спрашиваю, ты догадываешься, наверное. Боюсь, это единственное сильное беспокойство, которое Глеб сейчас испытывает. Мне кажется, он оттягивает на себя то, что должно было обрушиться на мальчика. Прямо он этого, конечно, не говорит, и не скажет никогда, и себе самому в этом не признается. Но чутье у меня еще сохранилось.
Целую тебя и обнимаю, и Билли тоже целую тысячу раз, а Сайруса, когда он вернется, целуй сама – второго такого не найти. Прощай. Твоя О."
