Перечисление моих завтрашних мук прервал мальчик-бача, который принес хозяину новость о том, что к Мирине подходят два корабля… Скорее всего, из флота британцев, ибо в турецком флоте таких больших и красивых кораблей нет.
Бей кряхтя встал с мягкой, обшитой шелком подушки, на которой он восседал, и приказал своим слугам бросить меня в земляную яму, где содержатся враги султана и его, а сам… Нет, что вы, этот бурдюк с жиром давно никуда из дома не выходит, и покинет его разве только на погребальных носилках. А встречать английские корабли он послал своего младшего сына Селима. Ну, а меня снова бросили в зловонную яму.
— Ну что ж, — решил я, когда над моей головой со скрипом опустилась ржавая решетка, — раз уж меня оставили в покое, то стоит попытаться поспать, ибо завтра будет трудный день.
И я улегся на кучу грязной, вонючей и сырой соломы.
Но сон не шел. И я начал вспоминать свое детство. Отца, Ивана Антоновича Никитина, таким, каким он был во времена моего детства — артиллерийский офицер, красавец, душа компании… Мать, Елену Ономагулос, статную черноволосую гречанку, дочь купца и рыбопромышленника.
История любви моих родителей изобиловала совершенно шекспировскими страстями. Но все обошлось счастливее, чем у Ромео и Джульетты. Строгий командир полка дал поручику Никитину разрешение на женитьбу, а суровый отец простил свою юную дочь, посмевшую влюбиться в молодого русского офицера без его ведома. А ведь время тогда было еще то, 1847 год, царствование государя-императора Николая Палыча. Строгость нравов жесточайшая.
На следующий год, аккурат через девять месяцев после свадьбы, родился и я. От отца мне достались серые глаза и четкий очерк скул, от матери — густые вьющиеся черные волосы и смуглая кожа. Следом за мной родились Мария, Леонид, Александр, Елена…
Но сначала была война. В 1854 году мы бежали из Евпатории от высадившихся там турок, англичан и французов. Мне было семь лет, Марии — четыре, а маленький Леонид только-только родился. Дядька Егор, отставной солдат, которого отец выбрал мне в воспитатели, едва успел запрячь бричку, подхватил на руки Марию, мать — Леонида, и мы побежали… Где-то на полпути к Симферополю нас едва не поймали татары, которые с приходом англичан напрочь позабыли о том, что они подданные русского царя.
Что они могли с нами сделать? Да все что угодно… Ограбить, убить, продать в рабство… Мать бы наверняка изнасиловали, в те годы она была очень хороша собой.
Лошади неслись во весь опор, сзади, визжа и улюлюкая, нас нагоняли татары. Дядька Егор выпалил в них из старых, еще времен войны с Наполеоном, пистолетов. Один татарин свалился с лошади, но остальные лишь сильней завизжали и стали яростно махать над головами кривыми саблями.
И тут из-за поворота дороги, огибавшей холм, выехал казачий разъезд. Донцы-молодцы, спасители наши. Все, как на картинке: синие кафтаны, барашковые шапки, бородатые лица и пики с красными флажками. Команда хорунжего — и, уставив перед собой пики, казаки сорвали лошадей в галоп.
Страшна сшибка конных, особенно тогда, когда одни всю жизнь готовились к войне, а другие — мечтали вволю пограбить и поизмываться над слабыми и безоружными.
Казачки ловко насадили несколько татар на пики, а потом начали рубить их шашками своим знаменитым, как позднее стали называть его, «баклановским ударом», разрубая супостата чуть ли не пополам, от плеча к бедру. С той поры я и решил, что когда вырасту, то обязательно стану русским воином. И не просто воином, а офицером, чтобы все враги наши так же боялись меня, как эти татары — казаков.
Отец мой всю войну провел в Севастополе, сражался на знаменитом Четвертом бастионе, был несколько раз ранен. А мы с матерью полтора года жили в Мелитополе у деда, старого Александроса Ономагулоса. Там-то я и научился бегло говорить по-гречески…
Потом я упросил отца, чтобы он отправил меня в кадетский корпус. Как сына георгиевского кавалера и участника обороны Севастополя, меня туда приняли на казенный кошт. Потом было Михайловское артиллерийское училище. И вот, весна 1871 года, подпоручик Никитин — строевой артиллерийский офицер, закончивший училище с отличием. И предложение генерал-адъютанта Николая Павловича Игнатьева, от которого я не смог отказаться.
Русской военной разведке был нужен человек, хорошо владеющий греческим языком, внешне похожий на уроженца Эллады и имеющий подготовку артиллерийского офицера. Ну и, само собой, преданный России.
Шесть лет мы готовились к этой войне, шесть лет мы собирали сведения о турецкой армии. Саид-бей просто дурак! Если бы он знал, что спрятано на моем корабле… А спрятаны там ни много ни мало как сведения о турецких гарнизонах в Проливах, кроки укреплений Босфора и Дарданелл, расположение артиллерийских парков и пороховых складов. Я ведь специально дразнил эту тупую скотину, чтобы к тому времени, как они начнут грабить мой каик и мое имущество и найдут эти бумаги, я был уже мертв. Спасибо судьбе хоть за это…
От грустных размышлений меня отвлек звук, похожий на орудийный выстрел, за ним еще несколько таких же. «Неужто англичане салютуют туркам? — подумал я. — Или турки англичанам…»
Вдруг земля чуть задрожала, наверху что-то залязгало и заскрежетало. Потом загремели выстрелы. В доме бея заполошно заорали турки, а потом я ощутил страшный удар, от которого с потолка на меня посыпались комья земли и какой-то мусор.
Я услышал выстрелы, причем звучали они так, словно беглый огонь вел целый взвод стрелков, топот ног и самые сладкие сейчас для меня звуки — родной российский мат. Только наш русский человек может так выражаться во время схватки, причем неважно, нижний чин это или офицер.
Я вскочил на ноги и прижался к стене. И вовремя — мой турецкий тюремщик вбежал в зиндан и, сунув ствол своего кремневого пистолета сквозь решетку, выпалил в то место, на котором я только что лежал. Секунду спустя он был сбит с ног выстрелом, отлетел к стене и сполз по ней на землю, превратившись в кучу грязного окровавленного белья.
Наверху все стихало. Скорее всего, нападавшие разогнали банду Саид-бея, собранную сплошь из подонков и разбойников. Победители стали собирать трофеи и добивать побежденных. Это я понял по одиночным выстрелам, произведенным явно в упор. Так они и про меня могут забыть! Из пересохшего горла я выдавил несколько сиплых звуков, потом прокашлялся, собрал все оставшиеся у меня силы и заорал:
— Люди добрые, помогите! Вытащите меня отсюда!
Наверху послышались тяжелые шаги. Это не были шлепающие шаги турка, обутого в кожаные галоши без задников на босу негу. Шел человек обутый, как мне показалось — в тяжелые армейские сапоги.
