— А зачем выпускать? — удивился Борис— Я о том и не говорил. Посижу послушаю, а дальше твоя воля — что хо-тишь, то и твори.
— Ладно, — кивнул Никита Данилович. — Быть посему. — И с видимой неохотой двинулся ко мне, извлекая из сапога нож.
Время на развязывание веревки, держащей меня в неразлучном единстве с дыбой, он тратить не стал — полоснул по ней со всей злости, так что вскользь даже чиркнул по моему запястью, и я кулем свалился на земляной пол. Помочь подняться у него тоже в мыслях не было — стоял и разглядывал, как я, кряхтя и сопя, встаю с колен. Да и веревочные узлы на моих руках он оставил в целости. Ну и пускай. С дыбы сняли — уже радость. Прощай, мечта мазохиста! Или… до свидания? Нет уж, хорошего понемногу, постараюсь больше с тобой не встречаться.
Плюхнувшись на лавку, я угрюмо заявил:
— При нем, — указал на Никиту Даниловича, — говорить мне с тобой нельзя.
— Во, видал! — даже обрадовался тот. — Дай воды студеной, а потом — где ж медок хмельной?
— Никита Данилыч — мой двухродный стрый, а я от своих родичей ничего таить, не намерен, — заявил Борис.
— Есть тайны, которые и жене с сыном доверить нельзя, а не то что родичам, — буркнул я. — У тебя-то пока ни того, ни другого, но это я к примеру.
— Думаешь, молодой, стало быть, не женат, — усмехнулся Борис— А промахнулся ты.
— Нет, — мотнул я головой. — Помолвлен ты, ведаю. Но свадебки еще не было.
— А это откель тебе известно? — полюбопытствовал Борис.
— Сказано же: ве-да-ю, — по складам произнес я последнее слово, постаравшись вложить в него и легкую угрозу, и предостережение, и таинственность. В общем, чтоб оно прозвучало с такой значительностью и уверенностью, сомневаться в которых не просто глупо, а нельзя.
Вроде бы получилось. Во всяком случае, Борис повернулся к Никите Даниловичу и уставился на него. Я не видел взгляда, устремленного им на своего дядю, но, наверное, он был достаточно выразителен, потому что старший Годунов вновь затянул речь о том, что я просто хитрый тать, напомнив заодно, что, скорее всего, убийство Дмитрия Ивановича, который воспитал его, Бориса, как родного сына, равно как и жены его, добрейшей Аксиньи Васильевны, моих рук дело.
Борис продолжал молчать. Никита Данилович в ярости бросил тяжелый кнут на стол, угодив им прямо в стопу бумаги, круто развернулся и тяжело побрел вверх по лестнице. Годунов неторопливо уселся на лавку возле стола и тихо заметил:
— Осерчал старый. Обидел я его. — И ко мне: — Ты уж, как там тебя, не ведаю имечка, потрудись, докажи, что я не понапрасну так-то с ним поступил. И лгать не удумай, — предупредил он. — Раз поймаю, дале слушать вовсе не стану.
— Не пожалеешь, — заверил я его и приступил к рассказу, постаравшись излагать как можно короче, пока не дошел до дня, когда впервые увидел его в царской свите.
Скрывать, что под личиной юродивого на самом деле прятался я, тоже не стал, то есть говорил чистую правду, как оно все было. Тут уж либо пан — либо… дыба.
— Выходит, и пророчества твои… — протянул он разочарованно, но я перебил:
— Нет. То, что я тогда сказал, истина, ибо я на самом деле ведаю.
— Во всем истина? — уточнил он, скорее всего подразумевая то, что я сказал ему тогда напоследок, стоя у самой двери.
— Во всем, — кивнул я. — Мне лгать нельзя, а то дара лишусь.
— А что ж ты, коль такой провидец, Петряя этого не изобличил? — недоверчиво спросил он.
— Лицом к лицу узрети не дано мне лика, я плохо вижу рядом — все больше издалека, — туманно пояснил я, вовремя перефразировав Есенина, и добавил на всякий случай: — То, что случится со мной, я и вовсе не зрю, а вот у других… — Но тут же поправился, сыграв в откровенность: — Хотя всякое бывает. Иной хорошо виден, словно наяву, а чаще гляжу на человека, и перед глазами темнота.
— А меня, стало быть, увидел, — усмехнулся он.
— И тебя, и сестрицу твою, — уверенно сказал я.
— Ишь ты, — удивился он. — Так она же маленькая вовсе. Чего там разглядывать-то?
— А то, что и у тебя, — бухнул я. — Царский венец на ее голове узрел.
— Не промахнулся? — хмыкнул Борис— Я слыхал, государь на следующее лето царевича оженить хочет, а на Руси невест моложе двенадцати годков не бывает. Моей же Ирише, — ласково-любовно произнес он имя сестры, — как ни крути, а токмо одиннадцать сполнится, да и то чрез лето, на следующую осень. Да и в двенадцать-то не часто замуж берут. Лишь когда породниться потребно, — пояснил он. — Не мыслю я, что государь так жаждет годуновский род приблизить, что решит царевича Ивана…
— Федора, — перебил я его. — Царевича Федора он на Ирине женит.
— Тогда сызнова промашку ты дал, — убежденно заявил он. — Государь нипочем своего второго сына наследником не сделает. Он хошь и гневен бывает на старшего, и длань в ход пускает, но то поучает по-отцовски. А престола лишить — иное.
— Поучает, — усмехнулся я, и мне почему-то вспомнилась картина Репина, на которой Иоанн Грозный убивает своего сына, а если точнее, то уже прошелся по нему своим посохом и теперь печалуется, раскаиваясь в содеянном.
Царь на ней, конечно, не был похож на настоящего, которого я имел счастье лицезреть, хотя через одиннадцать лет, если не знать ни в чем меры, можно опуститься и до такого уровня. У него и сейчас мешки под глазами будь здоров. Да и отечность тоже видна. Пока небольшая, но это ведь только начало, а дальше больше. Однако вдаваться в подробное изложение причин, по которым царский престол не получит старший из царевичей, я не стал, побоявшись переборщить с пророчествами. Да и хватит для него пока. К тому же не такой у меня и большой запас познаний в грядущем. За три дня изучения источников, пускай самого старательного и добросовестного, всего не запомнишь. Так что я отделался многозначительным:
— Поучать можно разно. К тому ж далеко еще до всего этого. А Федору на престоле — быть, — твердо заявил я напоследок.
Борис встал и задумчиво прошелся по импровизированной пыточной. Я не мешал. Даже осмыслить такие невероятные вещи и то нужно время, а уж чтоб поверить в них — это и вовсе дано не каждому. Нужен особый склад ума — эдакий мистически-суеверный. Вот как у Бориса.
— А что Иван Меньшой Михайлов, чуб-то свой лихой не состриг еще? — спросил он как бы между прочим, даже не глядя в мою сторону.
— Ему ножницы ни к чему, — ответил я. — Растерял он его. Может, кудри когда-то и вились, да давно свалились. Видать, тяжела государева служба, вот он их и растерял. — И не удержался, заметил со злостью: — О волосах губному старосте спрашивать надо было. Да не у меня, а у того, кто под моей личиной да в моей одеже невесть где гуляет.
