— Ты зла на Никиту Данилыча не держи, — миролюбиво посоветовал Борис — Зло, оно что ржа, душу точит, а проку с него ни на ноготок нету. А про чуб он тебя вопрошать не мог, ибо сам Ивана Меньшого Михайлова, почитай, после свадьбы и не видывал ни разу. На што тому наш медвежий угол? В нем токмо праведникам славно живется, навроде упокойного Дмитрия Ивановича, стрыя моего. Любили мы его все и почитали за душу беззлобную, вот Никита Данилыч и осерчал на татей, кои его живота лишили. Ты б себя на его место поставил — небось, тож озлобился бы.
Я поставил. Картина получалась та еще. За родню, да еще не просто родню, но очень хорошего человека, я бы… М-да-а, и впрямь прав этот невысокий чернявый паренек. Во всем прав.
— Кто старое помянет… — Я слабо улыбнулся.
И впрямь — чего я на него напустился? Человека взяли на месте преступления, с саблей в руке. И свидетель имеется, пальцем в него тычет — как тут не поверить? Сынишка у него, конечно, все равно козел, а батя его, если объективно разбираться, мужик нормальный. Вон, даже юмор понимает, шутки оценить может. А что он расследование провел не ахти как, так и это можно понять. Зациклился изначально на одной версии, вот и гнул ее. По накатанной дорожке ехать куда проще. Опять же у свидетеля и грамотка имелась, как доказательство невиновности, а паспорт с фотографией не спросишь — нет их сейчас. И вообще, Никита Данилович далеко не юрист. Сунь любого из нас без нужного образования на его должность, такого наворотили бы — не расхлебаешь.
— Хорошо хоть вовремя разобрались, — вздохнул я, подавая вперед связанные руки — мол, пора и развязать.
Борис извлек засапожник, задумчиво попробовал острие большим пальцем и зачем-то оглянулся на лестницу. Странно, но разрезать веревки на моих руках он не торопился.
— А кто еще ведает о твоих словах? — вполголоса осведомился он у меня, даже сейчас, когда мы вроде бы оставались одни, избегая упоминать опасные слова о царском венце.
— Никто, — раздраженно отрезал я.
— А… отрок, коего ты привез? Помнится, ты первый раз при нем мне сказывал.
— Ты его видел? — Я грустно усмехнулся. — Сейчас он вообще разума лишился, да и потом, если в себя придет, навряд ли что-то там вспомянет.
— Может, ты и прав, — протянул Борис— Тогда, выходит, и впрямь лишь двое о нем ведают — ты да я.
— Четверо, — раздраженно поправил я его. — Еще и мы с тобой.
— Как так? — удивился он, но потом понял, рассеянно улыбнулся и вновь покосился в сторону лестницы.
Взгляд его мне не понравился. Он был каким-то неправильным. В нем явственно чувствовалось что-то нехорошее. Погоди-погоди, а уж не решил ли он из опасения, что я проболтаюсь, наполовину убавить число знающих эту тайну, сократив до одного человека? Так сказать, на всякий случай. Тогда получается, что он сейчас меня… Вот это я попал — что называется, из огня да в полымя. Нет, может, я и напрасно так плохо подумал о нем, но лучше не рисковать.
— Да, чуть не забыл, Борис Федорович, — вежливо заметил я, внимательно разглядывая засапожник Годунова, который тот продолжал вертеть в руках, задумчиво расхаживая по пыточной. — Помимо этого видения у меня и иные были, только потревожнее. Хотел я тебя остеречь…
Ага! Никак сработало. Вон как быстро повернулся, а глазами так и впился в меня. Значит, подействовало.
— О чем остеречь? — нетерпеливо переспросил он.
Ну да, сейчас. Так все сразу тебе и расскажи. Нет уж, милый. Придется тебе обождать. Теперь станешь получать информацию в строго ограниченном количестве, дабы не соблазняться.
— Сам еще не разобрался — уж очень плохо все видно. Как в тумане. Да ты не горюй, — ободрил я его. — До этого еще далеко, точно тебе говорю, так что время есть. Как увижу пояснее — все расскажу и остерегу.
Одновременно я вновь протянул вперед связанные руки. На этот раз Борис вспорол узел на моих веревках без малейших колебаний.
— А о том, что ты мне здесь поведал, молчи, — предупредил он.
— Не маленький, — проворчал я, с наслаждением разминая затекшие запястья.
Не знаю уж, как он втолковывал своему дядьке про допущенную ошибку, равно как и про хитрого татя, который обвел Никиту Даниловича вокруг пальца и удрал с моими денежками, но думаю, что старший Годунов сдался не сразу.
Правда, мужество признать свою ошибку он в себе нашел и перед отъездом даже заглянул ко мне в комнату, где я отсыпался, пользуясь долгожданным комфортом, а главное — заботливым уходом за моими ранами на спине. Не знаю, чем там их смазывала бабка-травница, но явно не слюной какого-нибудь Миколы блаженного, а выбрала средство понадежнее, так что спустя всего час после того, как она забинтовала меня по новой, боль практически утихла, а на второе утро я, проснувшись, вообще обнаружил себя лежащим на спине. Оказывается, народная медицина действительно великая сила, при условии, что ей не помогают блаженные и юродивые.
Застал меня Никита Данилович в неподходящее время. Неподходящее в первую очередь для него самого — делали перевязку ран от плетей, поэтому прощание у нас вышло скомканным. Ему было неприятно глядеть на мою спину — как ни крути, а его работа, мне же, хоть я почти простил, мешал остававшийся на душе осадок от не самых приятных в моей жизни воспоминаний, от которых тоже, как ни старайся, сразу избавиться не получится.
— Ну прощевай, княж Константин-фрязин, — буркнул он, заметив с досадой: — Надо тебе бы сразу поведать… про чуб с кудрями.
«Борис рассказал», — понял я, миролюбиво отозвавшись:
— Не подумал что-то.
— То-то, что не подумал, — назидательно заметил он, будто мой рассказ о том, как сейчас выглядит брат Висковатого, и впрямь мог поколебать его уверенность в моей виновности. — А теперь, где мне татя искать? — всплеснул руками Годунов.
И снова в его голосе послышался попрек: «Не растолковал ты мне, парень, вовремя, а я теперь мучайся, ищи».
— Одежа у него знатная. Ему такая ни к чему, так что либо в Костроме, либо в Ярославле — не знаю, что ближе, — но он с нею обязательно объявится. Ты купцов поспрошай да предупреди, авось и поймаешь, — посоветовал я лениво.
— Уж это непременно, — заверил он меня и вышел.
Практически без одежды и без денег — остроносый вместе с одеждой автоматически прихватил и мой финансовый НЗ, — добираться обратно в Москву мне было несподручно. Да и не мог я уехать, бросив просто так Апостола, который — соврал мне Никита Данилович, точнее, поспешил с преждевременными выводами — вовсе не умер, хотя в сознание не пришел до сих пор. Если бы не Ваня, то сейчас его бы точно не было в живых, но подросток так суетился возле него, что остроносому пришлось сказать, что Андрюха никакой не тать, а холоп, приставленный к мальчишке в качестве няньки. Именно поэтому Апостола заботливо выхаживали, хотя раны у него были не в пример моим, особенно на груди.
