общей мощностью двенадцать тысяч лошадиных сил. Длина корпуса сто тридцать два метра. Максимальный ход – двадцать два узла. Восемь орудий. Команда – триста семьдесят человек …
Они смотрели на меня и улыбались.
– Да вы о Царевнах расскажите, – прервал меня Лиховский добродушно.
– Можно сказать, я рос с ними … Шесть лет ходил на Царской яхте – почти все мое детство.
Новые приятели смотрели на меня как на сказочника.
– Ну что ж вы, мичман, расскажите что-нибудь, – сказал Каракоев.
Рассказывать не очень хотелось, но в то же время – они тут со своими историями, а я промолчу?
– В первый же день я подрался с Марией Николавной.
Это произвело впечатление.
– Мы столкнулись с ней в узком проходе, и никто не хотел уступить дорогу. Толкались, толкались … А тут отец ее мимо проходил, говорит: «Да дай ты ей как следует. Тоже мне – моряк». Ну, я толкнул Машу изо всей силы, она упала, но ничего, не заплакала. Мне было десять, а ей девять.
– То есть Государь сказал вам «толкни ее»? – уточнил Лиховский.
– Ну да. А однажды мы с Настей забрались в спасательную шлюпку. Знаете, они висят у борта, укрыты брезентовыми тентами. Мы забрались под тент. Лежали там на дне шлюпки вдвоем … Я держал ее за руку …
Мне стало неловко, и я замолчал, но глупое мальчишеское желание утереть нос всем, особенно Лиховскому, пересилило.
– Обнимались. Она положила мне голову на плечо …
– Ну, уж это вы сочиняете, мичман, – сказал Каракоев.
– Клянусь! Но это было детское. Мне было пятнадцать, а ей – двенадцать.
– Пятнадцать? Ну не такое уж детство, должен вам заметить, – усмехнулся Лиховский. – Значит, ваша Принцесса – Анастасия? Как странно – у каждого из нас своя избранница.
Меня это задело: с чего это он взялся решать, кто моя избранница.
– А с Татьяной мы ходили на веслах, высаживались на островах, – сказал я.
– Только вы и она?
– Только я и она. Государь и доктор Боткин ходили в это время на байдарке, а мы с Татьяной в шлюпке прошли на остров, разожгли костер. Сидели у огня часа два, пока Государь не стал махать нам рукой с другого берега …
– Государь махал вам рукой? – усомнился Каракоев.
– Да. У него есть руки. Мы вчетвером сошли на берег в шхерах – Государь, Татьяна, доктор Боткин и я …
Я помолчал, справляясь с голосом, который грозил выдать навернувшиеся слезы. Позабытая жизнь, позабытое, невозвратимое счастье.
– Они всегда держались вместе, сестры … Разные и в то же время неразделимые, – сказал я, пряча мокрые глаза. – Они даже письма и записки подписывали одним общим именем ОТМА – Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия.
– Боже, боже … Спаси их и сохрани, – сказал Каракоев.
Меня будто ударило что-то. Мы сидели в грязном подвале на руинах Империи и мечтали о Принцессах, являвшихся нам в прошлом, когда они были свободны и счастливы и мы были свободны и счастливы. И вот Принцессы в рабстве, а их рыцари прячутся по подвалам …
– Убить… – сказал я.
Не помню сейчас, сказал я это вслух или только подумал. И что-то сдвинулось во мне и вокруг меня. Не было больше подвала – было поле темное, черное и костры. И черные люди жгли что-то и рубили топорами … Смрад горелого мяса душил, пламя костров кололо глаза, а внутри меня свивался упругий жгут, живая пружина из меня самого, и я чувствовал: когда она расправится, раскрутится в один миг – я взорвусь …
– Что с вами? – Бреннер тормошил меня за плечо.
Я увидел перед собой изумленные лица новых приятелей.
После они рассказывали, что я смотрел в одну точку и не двигался секунд пять.
– Ничего, – сказал я и был в самом деле очень спокоен, потому что все понял. – Убить … Я поеду в Тобольск и убью их всех, всех, кто держит в плену Государя … И освобожу Августейшую Семью …
– Я с вами, – сказал Лиховский без промедления.
– Это непросто, – сказал Бреннер.
– Убить просто, – сказал я.
– Убить просто – освободить сложнее, – сказал Бреннер. – Но я готов …
Все посмотрели на Каракоева. Он лишь кивнул.
После я не раз задавался вопросом, почему мы, четверо, так безоговорочно и сразу доверились друг другу, едва познакомившись? И только в поезде, стоя у темного окна и слушая голоса Царевен, я понял: это их имена, произнесенные вслух, обнажили и соединили наши души в те минуты в том подвале.
Кривошеин сидел на скамейке возле детской площадки. Усы, борода, очки, соломенная шляпа и заношенный серый пиджак с обвислыми карманами – перевоплотился он для встречи на конспиративной квартире и наблюдал за подъездом.
Бокий появился в назначенное время. Узнать его было нетрудно: черный кожаный плащ даже в первые жаркие дни и черная кожаная фуражка с красной звездочкой. Он так и ходил с тех легендарных двадцатых.
Бокий вошел в подъезд – и тут же во дворе возник мужичок, неприметный московский житель. Сел на скамейку по другую сторону от детской площадки, развернул газету … Пришел с улицы в этот двор, чтобы газетку почитать? Ну-ну … А в другом углу двора замаячил еще один неприметный гражданин. Неприметностью своей они прямо-таки бросались в глаза.
Кривошеин поднялся со скамейки, вышел со двора и вошел в подъезд соседнего дома.
Открыв дверь квартиры своим ключом, он тихо сказал на всякий случай:
– Это я.
Бокий сидел на стуле посреди пустой комнаты неподвижный и отрешенный, как обычно в последнее время. Он будто экономил силы, и это ощущалось в каждом движении, и даже в том, как редко он моргал. Однако в свои почти шестьдесят он вовсе не выглядел хилым пенсионером. Кривошеин подозревал, что вечный неопределенно-средний возраст начальнику спецотдела обеспечивают подшефные шаманы.
Бокий не пошевелился, а только перевел взгляд из точки в пространстве на Кривошеина, экономно расходуя энергию на поднятии век и движении глаз.
– Немцы готовят экспедицию в Тибет, – сказал он негромко.
– За вами следят, – сказал Кривошеин, – нужно уходить.
– Немцы будут в Тибете! Вы понимаете, что это значит? Они идут в Шамбалу! – Бокий даже повысил немного голос и приподнял левую бровь.
– Во дворе топтуны, – настаивал Кривошеин.
– Ничего. Они ходят за мной уже полгода. Приказа насчет меня еще не было. Они засекли вас?
– Нет, я прошел через соседний дом и крышу.
– Хорошо. Нам нужно торопиться. Немцы найдут Шамбалу раньше нас, а нам с ними воевать.
