мне становится не по себе. Мало какие обстоятельства могут привести эту бесстыжую особу в подобное состояние духа.
Перед ними, словно тигрица в клетке ходит темноволосая женщина, похожая на Лидку как яблочка и яблонька.
— Вот он! — женщина замечает меня первой, — явился, похабник! Да как ты посмел мою дочку на всю страну ославить? Я тебя за это изведу, паршивца!
В руках у Лиходеевой старшей всё тот же злополучный журнал «Советское фото». Им она потрясает в воздухе, словно дубинкой. Мать тоже смотрит на меня с осуждением. Вероятно, ожидание длится давно, и её успели основательно накрутить.
Мне становится смешно. Настолько, что я хватаюсь за живот, и сажусь на корточки.
— Алик! — бросается ко мне мама, — что с тобой? Всё хорошо?
— Поделом ему! — поджав губы бросает Лиходеева.
— Вы, — говорю, продолжая ржать, — на вторую страницу смотрели?
— Зачем? — бросает она сердито.
— Посмотрите, — настаиваю я.
— Автор, Орлович, — читает она, — какой Орлович⁈ Это же твои фотографии⁈ Я же остальные видела!
— И они вас не смутили?
— Так, они не в журнале были, — резонно возражает Лиходеева. — Одно дело, в фотоальбом положить, меня тоже в купальнике фотографировали, и я очень неплохо в нём смотрюсь, — зачем-то сообщает она, — и другое дело на весь Советский Союз титьками сверкать!
— Ну мааааам… — подаёт голос Лидка, за что тут же получает затрещину.
— Тогда кто такой Орлович? — недоумевает мама.
— Он, небось, — тычет в меня пальцем Лиходеева, — Псевдоним егойный. У них так принято — псевдонимы брать, чтобы потом им морду не начистили за их фотографии.
— Ошибаетесь, — говорю, — есть такой фотограф. В Белоколодецке живёт. Если хотите, ему скандалы устраивайте или в суд подавайте, я тут официально ни при чём.
— Так он что, у тебя работу украл? — первой соображает мама.
Ей, как бывшей жительнице областного центра, которая вращалась в театральных кругах, слово «плагиат» было хорошо знакомо.
— Пойдёмте в дом, — предлагаю, — незачем нам здесь спектакли устраивать, на радость соседям.
Все вчетвером мы усаживаемся вокруг кухонного стола. Мама суетится, ставя чайник. Лидка порывается ей помочь, под удивлёнными взглядами собственной мамаши. Та вообще зыркает недовольно, но молчит.
Не зря Митрич перепутал на плёнке Лизку с её матерью. Видно, что в юности Светлана Лиходеева разбивала мужские сердца с небрежностью кошки, гуляющей среди хрустального сервиза. Но одиночество и забота о единственной дочери превратили её в вариант «женщины-тарана», которая своим напором готова решить любую проблему.
Выясняется, что единственный экземпляр «Советского фото», Лидка выкрала из моего дома, пользуясь моим отсутствием и маминым доверием. Слишком сильно хотела похвастаться. Лиходеева-старшая обнаружила его, и тут же закатила скандал, жаждая моей крови.
Я рассказываю без особых подробностей. Мол, фотографии попали к Орловичу случайно, он пожадничал. Но теперь скандал никому не выгоден, поэтому его будут стараться замять любыми способами.
— Не собирался я Лидины фотографии ни в какой журнал отсылать без вашего разрешения, Светлана Михайловна, — объясняю, — для меня это неожиданность полная.
Лиходеева-старшая надувает щёки, но уже не скандалит. Прижать меня за «аморалку» никак не получается. Тем более что журнал столичный, и раз фотографию пропустила редколлегия, то любой суд признает её цензурной.
— Зато меня теперь могут в Москву пригласить, — заявляет Лидка.
— Никуда ты не поедешь! — стучит кулаком по столу её мать. — Кому ты там нужна, дура? Хочешь «лимитчицей» по общагам всю жизнь мытариться?
— Я в театральный поступлю!
— Там конкурс сто человек на место! Поедешь в театральный, а станешь посудомойкой!
— Ну я же поступила, — неожиданно вступается за Лидку моя мама.
— И чего ты добилась, Мария Эдуардовна? — Лиходеева обводит рукой нашу скромную кухню, — принесло это тебе какую-то пользу?
Лицо у мамы покрывается пятнами, и она готовится сказать что-то резкое в ответ, но Лидка её опережает.
— Всё равно сбегу! — она кидается к выходу и хлопает за собой дверью, — не удержишь!
— Вот что с ней делать? — Лиходеева моментально теряет свой пыл, — ты, Эдуардовна, извини. Я тебя обидеть не хотела, только этой пигалице мозги вправить. Всё в облаках витает.
— Ну а что плохого в театральном? — дипломатично спрашивает мама, — пусть не в Москве, так в Белоколодецке?
— Да не поступит она, — Лиходеева машет рукой, — с таким-то аттестатом. Только зря жизнь свою изведёт. Я её в торговлю пристроить хочу. У меня там знакомые есть, помогут. А это…
Она разводит руками, показывая полное бессилие в тех сферах, где не «помогут» и где непонятно, кому «нести».
Я никогда не воспринимал её раньше в качестве возможного союзника, но сейчас решаю приоткрыть карты. В историю она и так влезла по самые уши, так пусть, по крайней мере, от неё будет польза.
— Орлович украл фото, — рассказываю я, — и теперь его покрывают. Но есть один нюанс.
— Какой? — интересуется Лиходеева.
— Я точно могу доказать своё авторство, — говорю, — хоть суду, хоть журналу, да хоть Президиуму ЦК КПСС. И главный вопрос теперь в том, насколько сильно Орлович не хочет скандала.
* * *
Расстаёмся мы на удивление тепло. Решив, что её дочка демонстрировала свои титьки не за просто так, а с пользой для будущего, старшая Лиходеева примиряется с этим вопиющим фактом.
Мы даже набрасываем некий «протокол о намерениях», по которым я обещаю продвигать их семейные интересы, а Лиходеева обязуется выделить моим начинаниям материальную поддержку в виде «колбасной валюты».
Я, наконец, бухаюсь в кровать и сплю положенные выздоравливающим двенадцать часов. Так что когда я просыпаюсь, солнце уже давно подбирается к зениту.
Будят меня голоса под окном, многочисленные и мужские. Они что-то обсуждают, шумно, но неразборчиво, а затем следует стук в дверь.
Привыкший к неожиданностям, я аккуратно выглядываю в окно из за занавески и вижу там «слоновник» из археологического лагеря почти в полном составе.
Первое желание — сбежать. Через окно во двор, и дальше огородами. За последние дни жизнь потрепала меня так, что я резко склоняюсь к пацифизму.
Но с виду «старшаки» агрессии не проявляют, а стоящий впереди Серёга даже подозрительно трезв. Так что я, не надеясь на свои боксёрские способности, прихватываю из коридора ломик, и держа его в ладони, открываю дверь.
— Ты чего⁈ — глядит на мою руку Серёга.
— А с тобой по другому нельзя, — говорю, — слов ты не понимаешь, бить тебя бесполезно. Так что если полезешь, угандошу, и всё.
— Неправда, — басит он, — я просто пьяный был. А трезвый я — нормальный.
— Парни, — говорю, — валите отсюда по-хорошему. Вас и так в моей жизни слишком много. Дайте уже отдохнуть от себя.
— Да мы, это… — у трезвого Серёги явная проблема с подбором слов.
— Мы извиниться пришли, — перехватывает инициативу очкастый Витёк, — мы думали, ты говнюк, а ты, оказывается Серёгу спас.
— Выпустили? — только сейчас вспоминаю, что ещё вчера студент сидел в КПЗ.
— Да, — мнётся тот. — Владелец козла заявление писать не стал, так что даже административку не
