завели. Аникеев, когда узнал всё, сказал «идите и извиняйтесь, будет для вас уроком».
— Ну, извиняйтесь тогда, раз пришли, — предлагаю. —
— В общем, я неправ был, — выдавливает из себя Серёга, — так что прости, и спасибо, что заступился. Вот прям что хочешь для тебя сделать готов.
Ему вторит нестройный хор остальных «слонов».
— Прям, «всё, что хочешь»? — задумываюсь. — А у вас практика ещё долго продлится?
— Неделю, — сообщает Витёк.
— Тогда второй вопрос, — говорю, — кто из вас умеет крыть крышу?
«Слоны» хлопают глазами. Думали, наверное «спасибом» отделаться. Только я человек несовременный. Я их «спасибо» на хлеб не намажу, кроме того, как известно совместный труд для моей пользы — облагораживает.
— Я в стройотряде работал, — говорит пухлый парень с небольшой бородкой, которой, очевидно, очень гордится, — мы коровники строили.
— Прекрасно, — заявляю, — один специалист есть, другие подхватят.
Если правда благодарны, а не на словах, то пускай это продемонстрируют. Дури много, надо направить её в мирное русло.
К бородатому присоединяется Серёга, а потом подхватывают и остальные. Идти на попятный перед глазами приятелей им становится неудобно.
— Только ты с Аникеевым поговори, — спохватывается Витёк, — а то вдруг он нас не отпустит?
Заверив его и остальных, что все работы будут производиться исключительно с санкции профессора, я прощаюсь с ними до завтра и отправляюсь к Митричу, чтобы отдать ему плёнки со свадьбы и с фотосессии Кэт.
У Митрича сегодня многолюдно. Чтобы попасть в фотоателье, мне приходится выдержать сражение со стайкой девушек, которые упорно не хотят пускать меня внутрь.
— Работаю я тут, — говорю не выдерживая.
— Врёте, — безапелляционно заявляет одна, кучерявая и курносая, — фотограф уже внутри. А вы без очереди лезете!
— Митрич! — кричу, когда дверь приоткрывается, выпуская очередную посетительницу, — Это Алик! Впусти меня!
Не толкаться же с ними. К тому же дамочки такие, как из фразы про коней и избы. Основательные.
— Что за шум, а драки нет? — на крыльце появляется Митрич, топорща свои усы.
Девушки тут же начинают жаловаться на меня, указывая пальцем.
— Что у тебя тут за сходка? — интересуюсь я.
— Цыц, разгалделись! — Митрич горделиво выпрямляется и гладит усы. — Это с колбасной фабрики, работницы на пропуска фотографироваться пришли, — поясняет он. — Не всё тебе, красавец, фотографировать ко мне вон, они сами приходят. Да, девоньки?
Девоньки кокетливо захихикали. Глаза у них засверкали любопытством. Что это за красавец я фотографирую, где, почему они до сих пор не попали в их число?
— Что, не узнали? — развлекается Митрич, — это же фотограф с нашей районки! Значит, не заслужили пока, чтобы он вас запечатлел.
— А вы приходите к нам в обрезочный цех, — заявляет та же курносая. — Мы вам попозируем.
Представляю себе эту весёлую стайку пираний с обрезочными ножами в руках, и на душе становится тоскливо.
— Лучше уж вы к нам, — отшучиваюсь я и проскальзываю Митрича внутрь его фотоателье.
— Перерыв десять минут, — заявляет он, закрывая дверь.
У себя в коморке Митрич, как всегда, неторопливо наполняет воду в банку, ставит кипятильник и усаживается за столом.
— Ну, говори, чего надумал? — спрашивает он.
— С чего ты взял?
— Да характер у тебя такой, на задницу приключения искать. Зачем в Белоколодецк ездил?
— Откуда ты знаешь? — поражаюсь я.
— Зря, что ли, в разведке служил?
Присутствие моделей из колбасной фабрики приводит сегодня Митрича в состояние невероятного душевного подъёма. Он даже ходит по-королевски выпрямившись и воинственно топорщит усы.
— Ты за мной слежку устроил, что ли?
С трудом отгоняю от себя образ хромающего Митрича в роли «хвоста».
— Я на станции тебя видел, — перестаёт он кружить вокруг да около. — Так чего ты там забыл? И не выдумывай про плёнки, их и в Кадышеве купить можно.
— Просто справки навожу, — говорю.
— Про Орловича своего? — наседает старый фотограф.
— В основном.
— Послушай меня, — Митрич не дожидаясь чая, достаёт фляжку «Белого Аиста» и, волнуясь, прикладывается к ней, — брось ты это дело.
— Бросить?
— Брось, — он на секунду замолкает, прислушиваясь к ощущениям внутри организма, и удовлетворённо крякает. — Плюнь и разотри. Голова у тебя светлая, руки золотые… В газете тебя ценят.
— Прям ценят? — спрашиваю.
— А ты на редакторшу не смотри, что она тебя пилит, — говорит Митрич, — у баб всегда так, в голове одно, а на языке другое. Если у них мысли, слова и дела когда-нибудь вместе сойдутся, их тогда разорвёт, наверное, от такой синхронности.
— Да ты философ, — отшучиваюсь.
— Я жизнь повидал, — не принимает мой тон Митрич, — и скажу тебе, что аппарат, это такая машина… Бульдозер! Ледокол! Проедет по тебе и не заметит. Ты поломанный лежишь, а она дальше попёрла.
— А кто ломать будет? — усмехаюсь, — Молчанов? Орлович?
Разговор задевает меня за живое. И дело не в том, что он пытается меня переубедить. Мне неприятно видеть страх в глазах пожилого фотографа, прошедшего войну и видевшего наверняка куда более жуткие вещи, чем мягкий, пухленький Орлович, или Игнатов с печальной верблюжьей харей.
Пускай это страх за меня, всё равно неприятно.
— Найдётся кому, — вздыхает Митрич, — это ведь не один человек. Имя им — легион, — говорит он зло и непонятно.
— Не переживай, Митрич, — я залихватски и дурашливо улыбаюсь, — к девушке я ездил. Фотографировал. Красивая девушка! Да ты сам увидишь, если помочь мне согласишься. Проявишь плёнки?
— Горбатого могила исправит, — улыбается в ответ он, — чуть на тот свет не отправился, а ему всё девки на уме. Что тебе, наших мало? Уже в область повадился⁈
— Ну, ко мне они, как к тебе табунами не ходят, — отшучиваюсь, — приходится побегать. Так поможешь?
— Куда я денусь? — Митрич особо не сопротивляется, постепенно я втягиваю его в товарно-денежные отношения, — скоро надо?
— Чем быстрей, тем лучше, — я выгружаю кассеты, отснятые на свадьбе и на последней фотосессии с Кэт, — я и так в больнице провалялся, а люди ждут.
— Тогда сегодня вечером, — кивает он, — мне ещё этих клуш отснять надо, а то они мне дверь сломают. — Да иду я, иду, оглашенные! — кричит он, приоткрывая коморку.
Попрощавшись с Митричем и получив очередную порцию внимания от его посетительниц, я спешу к Женьке.
С ним я толком не общался с самой свадьбы. В больнице он меня навещал, но нам всё время мешали нормально поговорить, а большинство наших общих тем не терпело посторонних ушей.
Разговор со старым фотографом оставляет в душе неприятный осадок. Несмотря на жаркий день и царящее в воздухе летнее послеполуденное безделье, где-то в районе позвоночника поселяется неприятный холодок.
Митрич озвучивает то, что пришло бы в голову любому человеку этого времени. И, что самое главное, в этом уверены сами аппаратчики. Тому же Молчанову или Игнатову и в голову не придёт, что я рискну дёрнуться, а тем более вести против них какую-либо игру. Перепсихую и смирюсь.
Кажется, только после слов Митрича я понимаю, почему эти
