– Что за белье на полу лежит?
– Это ты, болярин, обосрался анадысь, так я тебя помыла и белье сменила.
Час от часу не легче, подумал Гостемил.
– Как же ты меня мыла?
– Водой. И гадостью этой, которая у тебя припасена. Хозяин дома показал, где гадость стоит. Слизь такая, противная.
– Со всех сторон мыла?
– Со всех.
– Как же ты меня ворочала?
Она пожала полными плечами.
– А Ширин где?
– Ушла к своему полюбовнику.
– Какому еще полюбовнику, что ты мелешь?
– Заходил давеча. Худенький такой, сладкий паренек. Глаза масляные.
– Ничего не понимаю.
– Болярин, тебе лекарь не велел много говорить.
– А тебе, видать, велел. Где хозяин дома?
– Ушел по делам каким-то. К князю, или еще куда-то. Только ты меня, болярин, не гони теперь из дому, потому мне идти-то некуда. Я для тебя что хочешь буду делать, стирать, убирать, готовить, я все умею. Поруку давеча убили.
Гостемил хотел что-то сказать, но почувствовал, как силы снова его оставляют, и одновременно стихает боль в голове, и задремал.
На следующий день заходили по очереди Ширин, Хелье и Илларион, но мыть Гостемила и менять ему белье почему-то опять пришлось Астрар. На этот раз Гостемил был в сознании и слегка ей помог, работая здоровой рукой. Астрар кормила его куриным отваром и поила талой водой – зима в Киеве началась всерьез.
К вечеру вернулась Ширин – злая, раздраженная, с красными глазами – похоже, от слез.
– Ширин, а где Нимрод? – спросил Гостемил.
– Ах, отец, до того ли! – сказала она с досадой, отворачиваясь и выходя из спальни.
Гостемил не понял, что она имеет в виду и стал звать – кого-нибудь. Но к человеку, прикованному к постели, отношение иное, чем к человеку, который может дать в морду. Звать пришлось долго. В конце концов в спальне появился Хелье.
– Где Нимрод? – строго спросил Гостемил.
– Убит, – ответил Хелье просто.
– Как это убит? Не может быть! Хелье!
– Увы.
– Что – увы?
– Он сидел в драккаре рядом с княжеским и всем объявлял, что его дело холопье. А потом увидел тебя на коне и потребовал, чтобы ему дали сверд. Ему дали.
– Увидел меня?
– Возможно он решил, что сверд – это большой кухонный нож, и неприятеля следует им шинковать, как шинкуют луковицу. Не знаю.
– Хелье!
– Он полез в драку, решил, наверное, пробиться к тебе. Ему попали по голове, а когда он очухался, то увидел, как тебя валят, и рванулся туда. Сверд ему мешал, и он его бросил. Ты лежал на спине, мимо бегали и ездили верхом, и Нимрод стал тебя оттаскивать. Твоя дочь заметила и бросилась ему помогать. Вдвоем они дотащили тебя до повозки. Сильная девушка твоя дочь. Она стала заволакивать тебя на повозку, а Нимрод стал поддерживать тебе ноги, и в этот момент просто упал и умер.
Гостемил молча смотрел на Хелье.
– Не от восторга, – пояснил Хелье. – От раны. По голове ему попали свердом.
– Откуда тебе все это известно?
– Я как раз в этот момент подоспел. И сменил Нимрода. Иначе дочь твоя тебя бы так растрясла, что живым бы ты до этого дома не добрался. Молодая, сильная, но неопытная. И грома боится. Два раза под повозку пряталась.
– А рана Нимрода…
– Я его осмотрел. Елена толкала повозку, а я осматривал.
– И бросил его там? Как же так, Хелье!
– Он умер, говорю я тебе! А там еще оставались живые, о которых мне следовало позаботиться.
– Позаботился? – с горечью спросил Гостемил.
– Да.
Помолчали.
– Что ж, – сказал Гостемил. – Надо сказать Иллариону, чтоб отпел…
– Я уже сказал.
– И надо найти … опознать … тело.
– Уже сделано.
Еще помолчали.
– Спасибо тебе, друг мой.
Хелье кивнул.
Помилуй тебя Создатель, Нимрод, дружок мой, подумал Гостемил. Насколько мне известно, никому ты не причинил зла. А если причинил – помилуй тебя Создатель.
– А дочка моя почему такая злая нынче? – спросил он.
– Не знаю. Что-то не заладилось у нее в любовных делах.
– И ты туда же! Хелье, это глупо. Она была со мной неотлучно в Киеве, а потом ездила с поручением к Ярославу.
– Там и спуталась с кем-нибудь.
– Хелье, не смей.
– С дочкой разберешься сам. Выздоровеешь – возьми розгу покрепче да отходи ее поплотнее. Очень помогает в воспитательных целях, очень, – Хелье раздражился не на шутку.
– Я подумаю, – серьезно ответил Гостемил.
– Но, в общем, она у тебя забавная, – смягчился Хелье. – Вот только засветили ей в глаз…
– Я допытывался, но она не признается, – сказал Гостемил.
– Это ее под стражу взяли в Хоммеле. Не поверили, что она твоя дочь, и что ты ее послал.
– Как!
– Представь себе.
– У нее был мой амулет!
– Да? Странно.
– Впрочем, – догадался Гостемил, – я ведь сказал ей, что его следует показывать только в самом крайнем случае. Стало быть, она решила, что случай не крайний. Эка у меня дочка! – восхитился Гостемил.
– Да, дочка что надо, – согласился Хелье.
***
Весь путь по Днепру до Киева Лель косился на Ярослава, сидящего в соседнем драккаре, и несколько раз поймал на себе мрачный, недружелюбный взгляд князя. Будучи от природы неглупым, Лель предположил, что жить по соседству с князем будет ему неудобно. В какой-нибудь противный, пасмурный день у князя сделается плохое настроение – и мало ли какой приказ он отдаст, и кому, и какие у этого приказа будут последствия – для Леля.
Ширин сидела рядом с Лелем и смотрела на него – в профиль, стараясь поменьше демонстрировать подбитый глаз, и улыбалась то просительно, то заискивающе, и несколько раз пыталась завести с ним непринужденную светскую беседу, но он только прикладывал палец к губам, чем и привел ее в полную растерянность. А по прибытии, когда началась свалка на пристани, он просто выскочил из драккара на берег и мгновенно скрылся в темноте. Ширин ринулась за ним. Кругом мельтешили люди, сверкало железо, горел огонь. Влюбленные слепы и эгоистичны. Когда мимо нее пробежал окровавленный Нимрод, крича, «Там! Там!» и показывая рукой, девушка решила, что он имеет в виду Леля. И побежала за ним.
На следующий день она отправилась на Ряженку, в дом Голубкиных, и застала там плачущую Гудрун и только что вернувшегося с легкой раной, сбитого с толку болярина Сметку. Оказалось, что прошлой ночью Лель залез в окно во втором уровне, чтобы не стучаться в запертые наглухо двери и не привлекать таким образом внимание. Гудрун, уловив движение в спальне сына, вооружилась кинжалом и сунулась туда, и нашла Леля, спешно складывающего какие-то грунки в дорожную суму. Гудрун вежливо спросила, что это, собственно, означает. На что Лель ответил, что Киев ему надоел, и он куда-нибудь поедет теперь – развеяться. Гудрун осведомилась, не испугался ли он фатимидов. На что сын ответил ей, что, конечно же, испугался, да только не фатимидов.
