– Не знаю, батька атаман… – Во взгляде только честность, искренность и немножко грусти. – Твердо я себя помню лишь с того момента, когда Василий меня в реку окунул да расспрашивать начал. А все что прежде было… – Руки в стороны пошире, голову склонить. – Ничего не помню. Хоть убей.
– А если прикажу на дыбу поднять? – буравит меня Серко глазами. Тяжелый взгляд, острый. Страшный… Ну да не на того напал. Я уже не первогодок, сопромат сдал. – Поможет вспомнить?
– Погоди, батька! – кинулся на защиту Полупуд. – Воля твоя и право. Но поверь… Клянусь, что Петро не в себе был, когда мы встретились. Наг, как Иов. Даже имени своего не знал. Но крестное знамение наложил не мешкая, как положено, справа налево. Что за беда с ним приключилась, того не ведаю, но что не католик он, не иезуит – в том присягну и крест целовать стану. Велишь на дыбу взять – тогда и вторую рядом ставь. Для меня!
– Ого! – кошевой склонил голову набок. Словно размышляя над предложением Василия. – Ты действительно так в нем уверен?
– Да, батька… – Полупуд не на шутку разошелся. – Мы все больше о деле говорили, о басурманах, и я на подробности не отвлекался. Но с того дня, как повстречались мы, и покуда на Сечь добирались, Петро мне трижды жизнь спасал. И не только мне. Все, кто после набега в Свиридовом углу уцелели… а это почитай полсотни баб да детворы… век Богу за него молиться будут. Небось, не зря они Ангелом его прозвали.
– Не слишком ли? – насмешливо тряхнул седым чубом Серко.
– Кто знает… Если б он не предупредил нас о втором чамбуле, да гать вовремя не нашел…[12] – казак махнул рукой. – Карай или милуй, батька. Но Петру я больше, чем себе, верю. Скорбный он головой бывает – это правда, но душою чист и веру православную чтит.
– Ну-ну… И как же он догадался о том чамбуле? – кошевой словно не замечал горячности Полупуда. – Тоже благодаря видению? Или заранее все знал? Я ведь тоже характерник. Не забыл? Вижу, когда люди лгут, а когда правду говорят. В твоих словах, Василий, я не сомневаюсь, а вот хлопец этот непрост. Совсем непрост… Почти как наш Типун. В моей горнице – казак. А за порог выйдет – снова лазутчиком турецким и разбойником речным станет. Что скажешь… Петро? Так кто же ты на самом деле? Ангел? Или, может, все-таки бес лукавый, агнцем невинным прикидывающийся?
На такие речи атамана больше никто и пискнуть не посмел. Кроме меня… Терять-то нечего. Либо пан, либо пропал.
– Василий, дай, пожалуйста, трубку…
Казак понял, не переспрашивая, полез за пазуху и вытащил оттуда мой раритет.
– Ого! – оценил Серко. – Знатная работа. Сразу видно, знающий мастер делал. Не меньше пяти золотых дукатов в Кракове за нее дадут. А в Царьграде и десяти не пожалеют.
– Натоптать? – Полупуд и кисет вытащил.
– Нет… – мотнул я головой. – Далеко заглядывать боюсь. Еще в падучей свалюсь. Только подержу… авось, поможет.
Трубка уютно легла в ладонь и будто привет из дому передала. Так легко и радостно сделалось на душе. Я закрыл глаза и попытался вызвать в памяти то, что читал о легендарном кошевом Иване Серко. И кое-что всплыло.
– О чем говорить дозволишь, атаман? – спросил я, не открывая глаз. – О прошлом или о том, что будет?
– А все подряд и говори, – разрешил тот, посмеиваясь. – А мы с товарищами оценим. Если что, свидетели будут. Не отбрешешься потом.
– И о младенце, что родился с зубами, тоже говорить?.. – поинтересовался я как бы в некоторой растерянности.
– Чего? – Судя по голосу, это Типун влез. Но кошевой оборвал кормщика раньше, чем тот завершил фразу присказкой.
– Об этом не надо… – и в голосе его слышалось напряжение. – Говори о важном. Сплетни и бабские наговоры казакам без надобности. Мало ли что повитухи брешут.
– Хорошо. Вижу сынов у тебя двое. Уже есть или родятся только – того не ведаю. Один тезка мой, второй – Роман. Славные парубки. И дочерей тоже две. Красавицы. Все в мать – Софию. Вот только имен девочек не вижу… а вот плач слышу многоголосый. Говорят не по-нашему. Минарет… Турецкие города горят, значит. Люди мечутся в пламени, Урус-шайтана проклинают! Пернач[13] кошевого в твоих руках вижу. Десять… нет – двенадцать раз кряду. Битвы… битвы… битвы… Много. Очень много… Сотни… На суше и на море… Ничего не разобрать. Тысячи мертвых тел… А над всеми малиновый стяг реет, твоя рука… по локоть отрубленная… и пернач в ней.
Я замолчал. Как-то коряво получалось. Такой бред любая цыганка за десятку в метро расскажет. Надо чем-то особенным впечатлить. А чем, если ни одна битва не вспоминается ни датой, ни названием?
Чувствую по успокоившемуся дыханию, казаки тоже фальшь почувствовали, в себя приходить стали, и либо я упущу момент, либо надо чем-то публику дожимать. И в этот момент перед глазами всплыла картина Васнецова. А следом за ней и сама сцена написания ответа султану, которую режиссер нашей постановки непременно хотел озвучить в виде бонуса к тексту Гоголя.
– Вижу письмо, которое ты, атаман, султану турецкому пишешь. Как перед собой вижу. Читать?
– Я?! Султану?! Да как ты смеешь?! – кошевой от злости аж вскочил. Ведь получалось, что я его при свидетелях в тайных сношения с Портой обвинил.
Вполне мог и пришибить сгоряча. Хорошо, успел сообразить, что так еще подозрительнее будет. Совладал с гневом, успокоился и сел обратно.
– Читай. Мне тоже интересно послушать.
– «Запорожские казаки турецкому султану Магомету Четвертому!
Ты, султан, чёрт турецкий, и проклятого чёрта брат и товарищ, самого Люцифера секретарь. Какой ты к чёрту рыцарь, когда голым задом ежа не убьёшь. Чёрт гадит, а твое войско пожирает. Не будешь ты, сучий сын, сынов христианских под собой иметь, твоего войска мы не боимся, землёй и водой будем с тобой биться.
Вавилонский ты повар, Македонский колесник, Иерусалимский пивовар, Александрийский козолуп, Большого и Малого Египта свинопас, Армянский ворюга, Татарский сагайдак, Каменецкий палач, всего света и подсвета дурак и самого аспида внук. Свиное ты рыло, кобылий зад, мясницкая собака, некрещеный лоб…
Вот так тебе запорожцы ответили, плюгавому. Не будешь ты даже свиней у христиан пасти. На этом заканчиваем, поскольку числа не знаем, а календаря не имеем, месяц в небе, год в книге, а день у нас такой же, как и у вас, за это поцелуй ты в задницу нас!
Кошевой атаман Иван Серко со всем Кошем Запорожским»[14].
На пару секунд в комнату снова вернулась тишина, в которой можно было расслышать урчание в желудке паука, доедающего муху. А, может, это и мой собственный от переживаний скрутило? Потом стены хаты застонали, а потолок подпрыгнул от хохота. Столь громкого и безудержного, что даже есаул в дверь заглянул. Растерянно хлопая глазами и не понимая, что случилось.
