– Ну ладно, ладно, будет тебе пыхтеть, – сказал он, хлопая меня по спине. – Ты же сам знаешь, КГБ за Симычем охотится, а они, если захотят, загримировать могут кого хочешь под кого хочешь. Ну, пошли. Сейчас чего-нибудь с дорожки рубанем. Эй, Том! – обратился он к черному казаку по-английски. – Поставь его машину где-нибудь у конюшни.
Усадьба, на территории которой я очутился, напоминала что-то не то вроде Дома творчества писателей в Малеевке, не то правительственного санатория в Барвихе, куда я однажды совершенно случайно попал.
Длинное трехэтажное здание с полукруглым крыльцом и колоннами. Перед крыльцом довольно большая, прямоугольная, мощенная красным кирпичом площадь, и от нее во все стороны лучами расходятся асфальтированные аллеи, обсаженные по краям молодыми березами. Слева от дома пара аккуратных коттеджей с маленькими окнами, справа небольшая церквушка с тремя скромными луковками и какие-то еще постройки в отдалении напротив главной усадьбы. А там еще дальше поблескивает на заходящем солнце озеро.
На площади я увидел полосатый столб с фанеркой наверху и надписью СССР.
– Что значит Си-Си-Си-Пи? – спросил я у Зильберовича.
– Что еще за Си-Си-Си-Пи? – не понял он.
– Ну вон на столбе что написано?
– Ах это? – засмеялся Зильберович. – Ну, старик, ты даешь! Что значит эмигрантская привычка к латинским буквам. Но это, старик, не по-английски написано, а по-русски: Эс-Эс-Эс-Эр.
– Это что же, с советской границы утащено?
– Да нет, это Том сделал. Ну да ладно, ты потом все поймешь.
Какое– то существо женского пола в очень открытом сверху и снизу красном сарафане, стоя к нам спиной, поливало из шланга клумбу с хризантемами. Более безобразной фигуры я в жизни своей не видел. Она состояла в основном из огромного зада, а все остальное из него произрастало как бы случайно.
Бросив меня, Зильберович подкрался к этому заду и вцепился в него двумя руками.
– Ой, батюшки! – вскрикнула владелица зада и, обернувшись, оказалась молодой девахой с простонародным лицом, покрытым веснушками. – Это вы, барин, – сказала она, улыбаясь довольно глупо. – Вы все шутите и шутите, а потом Том спрашивает меня, откеля синяки.
– А ты приходи ко мне, я тебе их попудрю, – сострил Зильберович и, пошлепав ее дружелюбно, сказал мне: – Это наша Степанида. Стеша. Она жена Тома, который перед этим произведением, – он снова пошлепал произведение, – устоять не мог.
– Да вы ж, барин, все кобели, – сказала Стеша, по-прежнему улыбаясь, – и у женщины никакого другого места не замечаете.
Мы пошли дальше, и я заметил Лео, что его отношение к половому вопросу за прошедшее время, кажется, изменилось.
– Да нет, – смутился Лео. – Не изменилось. Но здесь, знаешь, жизнь такая уединенная, скучная, и иногда хочется как-то развеяться.
– А этот Том куда смотрит?
– А он никуда не смотрит, – ответил Лео беспечно. – Он человек широкий.
Когда мы приблизились к крыльцу, на нем появилось еще одно существо, которое тут же кинулось мне на грудь. Это была порядочных размеров овчарка. Я собирался проститься с жизнью, когда почувствовал, что она лижет мне нос.
– Плюшка! – закричал Зильберович, оттаскивая собаку. – Что ж ты за гад такой, за поганец! Ну что ты за собака! Не зря Симыч прозвал тебя Плюралистом.
– Плюралистом? – переспросил я удивленно.
– Ну да, – сказал Зильберович. – Со всеми без разбору лижется. Настоящий плюралист. Но мы его, чтобы не обижать, зовем Плюшкой.
Следом за Плюшкой на крыльцо вышла русская красавица в красном шелковом сарафане, батистовом платочке, сафьяновых сапожках, с большой светло-русой косой, аккуратно уложенной вокруг головы.
– Батюшки, кого это Бог послал! – сказала она, лучезарно улыбаясь мне сверху.
Это была Жанета.
Она легко сбежала с крыльца, и мы троекратно, как принято среди уважающих русские обычаи иностранцев, облобызались.
– Ты совсем не изменилась, – сказал я Жанете.
– Мне некогда меняться, – сказала она. – Мы здесь все работаем по шестнадцать часов в день. А вот ты поседел и растолстел.
– Да-да, – признал я печально. – Что есть, то есть.
– Ну пойдем, потрапезничаем, чем Бог послал.
Мы поднялись на крыльцо и оказались в просторном вестибюле с колоннами. Прямо поднималась к кадушке с фикусом широкая лестница, покрытая ковром, справа была двустворчатая стеклянная дверь, занавешенная изнутри чем-то цветастым, над дверью висело распятие.
Жанета перекрестилась. Зильберович снял кубанку и тоже перекрестился. К моему удивлению, он оказался совершенно лысым.
– А ты что же лоб не крестишь? – покосилась на меня Жанета. – Воинствующий безбожник?
– Да нет, – сказал я. – Не воинствующий, а легкомысленный.
В трапезной я попал в объятия Клеопатры Казимировны, так же, как и я, за эти годы весьма располневшей. Она была в темно-зеленом платье, в фартуке чуть посветлее и в белой наколке.
Лео повесил шашку на крюк у дверей.
Мы расположились в углу ничем не покрытого большого, персон на двенадцать, дубового стола. Стулья тоже были дубовые.
Клеопатра Казимировна тут же принесла из расположенной рядом кухни чугунок со щами, а Жанета расставила деревянные плошки и ложки.
– Что будешь пить, квас или компот? – спросила Жанета.
– А что, другого выбора нет? – спросил я настороженно.
Зильберович наступил мне на ногу и подмигнул.
– Спиртного не держим, – сухо сказала Жанета.
– А, ну да, – сказал я, – вы, конечно, не держите. Зато я держу.
Я нагнулся за своим чемоданчиком типа дипломат, в котором лежала купленная еще во Франкфуртском аэропорту бутылка немецкой водки Горбачев.
– В этом доме спиртное вообще не пьют, – остановила меня Жанета.
О Господи! – подумал я с тоской, но ничего не сказал.
Зильберович толкнул меня коленом. Я его понял и попросил квасу, вкус которого уже слегка подзабыл.
Щи, к моему удивлению, оказались совершенно пресными, и я стал шарить глазами по столу.
– Тебе что-нибудь нужно? – спросила Жанета.
– Да, – сказал я. – Соли, если можно.
– Мы соль не употребляем, потому что у Сим Симыча диабет и бессолевая диета.
– А, да! – сказал я разочарованно. – Я не подумал. А у меня как раз солевая диета.
– Ну да, – добродушно засмеялась Жанета. – У тебя диета солевая и алкогольная.
– Вот именно, – подтвердил я. – И еще табачная.
– Кстати, – заметила Жанета, – у нас в помещениях не курят.
– Это ничего, – успокоил я ее. – Сейчас тепло, я и на улице могу покурить.
