Он задул свечу, плюхнулся в постель, обнял теплую, мягкую Багассу и решил: "Никуда не пойду".
И в самом деле. Кто заставит его идти куда-то и говорить там то-то и то-то?
Никто не заставит.
Вот и хорошо.
Каталан закрыл глаза и заснул.
***
Проснулся он как от толчка. Было еще темно, едва серел рассвет. Сперва подумал о том, Каталан, что все это приснилось ему – и Доминик, и странный, глупый разговор… Но потом огляделся, и ему даже дурно сделалось от неприятного сосущего предчувствия. Нет, не приснилось. Доминик и в самом деле приходил. Вон, в поставце осталась оплывшая свеча. И дверь неплотно прикрыта. И стул отодвинут. А на столе лежит маленький молитвенник в потрепанном кожаном переплете.
Окончательно впав в дурное настроение, Каталан натянул штаны, набросил на плечи плащ, зябко ежась, взял в руки молитвенник. Машинально открыл. Тупо посмотрел на первый инициал – букву D, оплетенную лозами, в которых заблудились пастухи и овцы. Закрыл. Грязно выругался.
Девушка на постели пошевелилась, приоткрыла глаза.
– Ты куда, Каталан? Ты хочешь оставить меня одну?
– Спи, – сердито бросил Каталан. – Я скоро вернусь.
Город спал, таинственный и прекрасный в полумраке, как лицо незнакомой женщины. Безобразная стена монастыря преградила улицу. Каталан двинулся вдоль стены и вскоре остановился перед воротами.
Помедлил немного, а после постучал.
Сен-Роман спал, как и вся Тулуза. На стук никто не отзывался. Слепой от злобы, Каталан принялся яростно пинать ворота. Затем подобрал камень и, отойдя на несколько шагов, запустил камнем в створку. Наконец он заревел:
– Эй, вы! Чертовы святоши! Попы хреновы! Ублюдки! Долго мне тут еще стучать?
Он подождал еще немного, потом в последний раз врезал по воротам кулаком, повернулся и зашагал прочь.
И тут ворота открылись.
Каталан остановился.
– Это ты стучал? – спросил его кто-то, невидимый за створкой.
– Я, – буркнул Каталан.
Нехотя он вернулся к монстырю и уперся взглядом в невысокого заспанного человека.
– У тебя есть к нам какое-то дело? – спросил этот человек очень спокойно.
– Ага! – отозвался Каталан, оскалив зубы в нехорошей ухмылке. – Есть!
Заранее радовался: сейчас как огорошу их новостью! Ох, взвоют, небось, зарыдают, руками-ногами засучат, как узнают, что их возлюбленный Гусман наконец подох! Дивился злобе своей Каталан – но только краешком сознания, а сам просто трясся от восторга, предвкушая: сейчас вам будет, святые, в Бога, в душу, в мать!..
Открыл рот, чтобы проорать заранее заготовленное… и не смог проронить ни звука. Будто онемел. Слова-то оказались шире каталановой глотки, вот и застряли, едва Каталана не задушив. Скрипнул что-то невнятное, а щуплый тот монах, который ворота ему открыл, испугался.
– Да у тебя удушье! Бедняга. Погоди, я тебе горячей воды дам!
И, подхватив Каталана, потащил его по двору к кухне, над которой уже поднимался дымок. Как слепой, брел Каталан, обвиснув на руках у монаха, глазами вокруг по привычке шарил, да только ничего не цеплял мутнеющий взор.
Очнулся уже на кухне, у самых губ в чашке вода плещется, паром исходя. Кто-то за спину Каталана поддерживал, кто-то чашку ему подносил. Глотнул Каталан горячего, и вдруг слезы хлынули у него из глаз и вместе со слезами выскочили наконец и те слова, что забили ему горло, будто пробкой, вдохнуть не позволяли:
– Доминик умер!
Глава седьмая
АРНАУТ КАТАЛАН ИЩЕТ СВЯТОГО
Думал Каталан избавиться от слов, запиравших ему дыхание, передать их братьям Доминика де Гусмана и уйти своей дорогой; как войти, так и выйти – а уж братья пусть делают с этими словами, что им заблагорассудится. Думать-то он думал; получилось же все совершенно иначе.
Сперва не хотели братья верить Каталану. Да что он за человек, откуда взялся и как посмел говорить такое? Но Каталан показал им маленький молитвенник в потрепанном кожаном переплете. И странное дело: горе братьев Доминика не доставило Каталану ровным счетом никакой радости.
Удивительные вещи на свете творятся, в иные не вдруг поверишь – чтобы такое душой принять, усилие над собою делать приходится!
***
Тринадцатое от Рождества Христова столетие близилось к своей трети; Каталан же, думается нам, миновал тридцатилетний рубеж, но к сороковому еще не приблизился. Так, между тридцатью и сорока, будем считать его, ибо если теперь, благодаря мастеру Менахему, и знал он, что родился поздней осенью, год его появления на свет оставался по-прежнему темным.
И вот как-то раз отправились в Фуа по делам веры два доминиканца: одного, постарше летами, звали Этьен из Меца; другой же был наш Арнаут Каталан, которого именовали теперь также братом Вильгельмом.
Шагал Каталан с котомкой за плечом по дороге, что вилась по долине речки Арьеж, а впереди, вынырнув из-за поворота неожиданно близко, громадой поднялся в небеса гордый замок Фуа.
И сказал Этьен из Меца, утомленный долгим пешим путем:
– Слава Богу! Мы пришли.
Ступили на мост, переброшенный над бурливыми водами Арьежа, прошли несколько шагов и остановились, ибо на мосту сидел и неотрывно глядел в поток какой-то человек, одетый в вытертую овчину и грязноватые штаны из мешковины. На голове у него торчала набекрень шапчонка.
Заметив двух путников, этот человек резво вскочил, сорвал с головы шапчонку, обнаружив неряшливую плешь, и усерднейшим образом поклонился; когда же распрямил спину, монахи увидели загорелую, прорезанную морщинами физиономию с вырванными ноздрями. Небольшие темные глазки глядели лукаво и без всякого страха.
– Привет вам, добрые люди! – сказал он, вроде бы смиренно и вместе с тем на удивление нагло. – Не благословите ли бедного калеку, коли иного с вас взять все одно нечего?
Этьен из Меца нахмурился, а Каталан спросил:
– Нужен нам Бернарт де Фуа. Не ему ли ты служишь?
Безносый пройдоха отвечал, что служит он графине Петронилле де Коминж и дочери ее, графине Бигоррской, и что можно его зарезать, но больше от него все равно не добьются, ибо графу Бернарту он не слуга.
– Графинин я, – заключил он, пустив из глаза лживую слезу. – Петрониллы я.
– Бестолковый! – сказал Этьен из Меца.
Но Каталан хорошо видел, что человек этот вовсе не бестолков и далеко не так глуп, как притворяется.
– Никто ведь не отбирает тебя от твоей графини, – обратился Каталан к безносому. – Нам нужен граф Бернарт.
Безносый закручинился пуще прежнего, головой затряс.
– Найдете вы графа Бернарта, добрые люди, непременно найдете, а отыскав, небось, скажете, что видели на мосту безносого калеку…
– Только и дела нам графу такое говорить! – сказал Этьен из Меца.
– Так ведь я перед ним виноват, – охотно пояснил калека. – Взял на кухне топор, да сдуру в этой вот реке и утопил.
– Что же ты сидишь на мосту? – спросил Каталан. – Лезь в воду и поскорей вытаскивай топор, не то он заржавеет.
Но раб опять покачал головой.
– Нет уж, лучше я посижу на мосту и подожду, пока вся вода из реки вытечет. Вон как быстро бежит. Теперь уж недолго ждать осталось.
И снова на краю моста устроился, а оба монаха пошли дальше.
***
Никогда не получалось так, чтобы добром ладили между собою католическая Церковь и старый мятежный Фуа. Вечно между ними какая-то тень пролегает.
А тут приходит известие и вовсе неожиданное. Будто обнаружились в окрестностях Фуа какие-то чудотворные мощи и на могиле этого нового святого будто бы чудесным образом происходят исцеления.
Одновременно с тем говорили, что в графстве Фуа настоящее раздолье разным бесам и творятся там нынче дела совсем уж темные и непотребные.
Зная Рыжего Кочета и весь его воинственный курятник, братья Доминика склонялись, скорее, к последнему мнению, и потому, немало встревоженные, направили в Фуа Этьена из Меца, дав тому в спутники и помощники брата Вильгельма, называемого также Каталаном.
***
И вот решили монахи направиться для начала в ту самую рощу, где, по слухам, местные крестьяне открыто поклоняются дьяволу.
Долго идти не пришлось. Дорога сама привела сперва в деревеньку, а потом, минуя небольшие поля, – в рощу.
Вошли и остановились, прислушиваясь. Кругом деревья шумят, птицы поют. Потом сказал Каталан:
– Вроде бы, ребенок плачет.
Тут оба ускорили шаг и поскорее углубились в рощу.
В те времена много страшного совершали над детьми, и потому доминиканцы торопились изо всех сил, чтобы помешать новому преступлению. Вскоре они вышли на поляну, такую страховидную, что и не видя творящегося там непотребства, легко можно было заключить: ничего доброго здесь не происходит. Повсюду на деревьях были развешаны цветные ленты и лоскуты, на иных ветках болтались вылепленные из глины крошечные ручки, ножки, сердечки, либо куколки, изображающие грудных младенцев. А посреди поляны красовался деревянный крест, увитый гирляндами цветов и травы.
