Словом, заключил Этьен из Меца, из разговоров местных жителей следует, что на могиле святого Мартына происходят или происходили исцеления детей, поэтому новый культ нуждается в упорядочении.
– Каким образом вы предполагаете его упорядочить? – осведомился Бернарт де Фуа.
– Для начала нужно перенести останки святого в храм, – пояснил Этьен из Меца.
– Что ж, – молвил Бернарт, – если от меня больше ничего не требуется, я буду счастлив помочь вам такой малостью.
***
Вот так и вышло, что два доминиканца, граф Бернарт, графиня Петронилла, все их дети и домочадцы, при большом стечении местного люда, собрались на поляне у могилы святого Мартына. Нечестивые подношения, вывешенные на деревьях, уже пообрывали с веток, дабы сие язычество более не смущало умов.
Несколько баб, по темноте и глупости, тишком плакали, размазывая слезы рукавами, но большинство изводилось от любопытства: страх как интересно, что там, под крестом, – вдруг и правда нетленные мощи? Неизвестно, какие образы роились в головах собравшихся и что они ожидали увидеть: не то епископа в полном облачении, не то воина в почерневших от драконьей крови латах, не то горстку праха – но то, что извлекли из могилы, превзошло все ожидания.
Поначалу два мужлана осторожно сняли крест и положили его на траву. Затем принялись бойко орудовать лопатами. Никакого гроба они, вопреки предположениям, так и не откопали. Поначалу решили, что под крестом и вовсе никто не похоронен, но затем, присмотревшись, обнаружили в комьях земли кости.
Эти кости были ощутимо мельче человеческих, но едва лишь пронесся восторженный слух о захоронении здесь эльфа, как один из мужланов вытащил и очистил от земли собачий череп.
Тут поднялся страшный шум. Мужья бранили жен за легковерие, две или три кумушки, вопреки очевидному, яростно настаивали на святости Мартына, горожанка Лизель, вдова медника, вцепилась в волосы одной деревенской старухе, по чьему наущению клала к этой могилке разные подношения. Этьен из Меца побелел, графиня Петронилла закрыла лицо руками, а граф Бернарт оглушительно расхохотался.
***
Бедные собачьи косточки спалили вместе с крестом, народу было велено покаяться в совершенном зле идолопоклонничества; к графу же Бернарту появились у Этьена новые вопросы.
Но Бернарт ничего не мог сказать. Он и сам был немало удивлен случившимся. Этьен пригрозил наложить на Фуа интердикт, если граф не сознается в нечестии и покровительстве идолопоклонникам.
– Я могу сознаться, коли вам это так уж необходимо, – сказал Бернарт, – да только никому я не покровительствовал; что до мессена дьявола, то я люблю его не больше вашего.
Так ничего и не добившись, отступились доминиканцы и, весьма опечаленные, отправились пройтись перед сном к реке Арьеж. Чернели деревья, медленно угасало небо, невидимая под густой листвой текла река – а на душе нехорошо было, тревожно.
На обратном пути их остановила графиня Петронилла. Тихо подошла, попросила уделить ей немного времени. По правде сказать, на Петрониллу ни Этьен, ни Каталан особого внимания не обращали. Не на что там внимание обращать: махонькая, сухонькая, рябенькая, совсем уже старушечка. И тихонькая, как мышка.
– Я знаю, кто похоронил в роще собаку, – сказала она. – Пощадите Фуа.
Тут Этьен сразу насупился, помрачнел, попросил графиню рассказать все без утайки и без ложной жалости к нечестивцам.
Она только головой покачала.
– Да ведь это я его там и закопала, – сказала она. – Десять лет мне было, когда подарил мне один раб щеночка, и назвала я этого щеночка Мартыном…
Она улыбнулась и заплакала.
– Золотоволосая девочка, – сказал Каталан. И удивленно на старенькую графиню глянул.
– Это вы поставили собаке крест? – спросил Этьен из Меца.
– Да.
– Одна?
Петронилла помолчала немного, потом сказала:
– Да.
Этьен вздохнул.
– Десятилетняя девочка? Вы солгали!
А запугать Петрониллу ничего не стоило. И расплакавшись пуще прежнего, все рассказала она Этьену из Меца: и про щенка, и про своего друга-псаря, и про то, как вместе поставили они крест, и про то, как ходила она на могилку к Мартыну горевать…
И сказал ей Этьен, что грех свой искупит она строгим недельным постом, а Фуа будет прощено. И в знак искренности раскаяния должна графиня назвать своего сообщника по тому давнему детскому безумству, ибо он виновен тоже и должен понести надлежащее наказание.
***
Наутро привели к Этьену безносого псаря – того самого старика, неряшливого да пройдошливого, что на мосту монахам повстречался и дерзостей наговорил. Стоял, дырками вместо носа сверкал, глаза щурил.
Спросил его Этьен об имени, как полагается.
– Песьим Богом зовут меня, – брякнул старик.
Этьен так и подскочил.
– Что же, мне так и записать – Песий Бог? – спросил Каталан (он записи вел).
– А это уж как вам хочется, добрый человек, – живо отозвался старик. – Я никого не неволю, сам подневольный. Охота вам писать – пишите, а срамно – так и воздержитесь.
– Языческое имя какое-то, – пояснил Каталан. – Для тебя в том ничего доброго нет.
– Графиня меня Роатлантом нарекла, – вспомнил псарь. – Такое имя подойдет?
Каталан молча записал – "Роатлант" и еще раз на псаря подивился: что за фантазия ему, безобразному да невольному, таким пышным именем называться?
– Ну что же, Роатлант, рассказывай, как графиня Петронилла надоумила тебя сподобить пса христианского погребения и ввергнуть, таким образом, весь край в злую ересь.
– Графиня? Ну уж, вот кто здесь ни при чем! – заявил псарь. – Графиня была тогда дитем несмышленым.
Этьен оперся локтями о стол, в безносого псаря взглядом вбуравился.
– Ты понимаешь, Роатлант, что сейчас на смерть себя обрекаешь?
– Не жизнь и была, – отозвался псарь, махнув рукой. – А мою графиню не трогайте. Ее самоё впору святой объявить, столько всего она натерпелась!
Тут, по приказанию Этьена, приходят двое слуг графа Бернарта и вяжут Песьему Богу руки, а после препровождают в подземелье, где в прежние времена графы Фуа держали узников. Пусть ждет, какую участь ему определят.
А доминиканцы садятся за стол и долго составляют отчет обо всем случившемся в Фуа. Никто не осмеливается их тревожить, даже граф Бернарт. Петронилла, неутешная, где-то скрывается.
Час сменяется часом. Отчет почти закончен. Каталан почти ослеп от долгого писания. Скоро уже пора на покой.
И вдруг к монахам врывается девушка – две темных косы перевиты лентами, платье синее, в серых глазах – бешеный гнев. Почти на подоле висит у нее перепуганный холуй: нельзя, нельзя, нельзя!..
Крак! Юбка трещит и рвется, под синей юбкой белеет камизот, а девушке и дела нет. Влетела, хвать – и чернильница, выхваченная у Каталана из-под носа, летит прямо в лицо Этьену. Драгоценный отчет весь залит чернилами. Стол, оба монаха, девушка – все вокруг в пятнах.
Тяжело дыша, она стоит перед ними – еще почти дитя, не девушка даже – подросток.
Этьен медленно поднимается с места, отирает лицо, подходит к девочке.
– Кто ты, дитя? – спрашивает он кротко.
Девочка удивлена этой кротостью; она готовилась к яростной битве. Но тем не менее быстро приходит в себя и отвечает горделиво:
– Я Алиса Бигоррская!
Ни Этьен из Меца, ни Арнаут Каталан этого имени не знают. Девочка поясняет:
– А моя матушка – графиня Петронилла де Коминж.
– Сколько же тебе лет, дитя?
– Тринадцать!
Этьен немного озадачен: Петронилла показалась ему слишком старой для того, чтобы иметь такую юную дочь.
– Что же ты хочешь сказать нам, Алиса? – спрашивает Каталан.
Девочка надменно глядит в его сторону.
– Только одно. Если вы действительно попытаетесь казнить Песьего Бога, – клянусь Пресвятой Девой! – я возьму его себе в мужья.
И не дав монахам времени опомниться, она резко поворачивается и выбегает вон.
Каталан страшно зол. Придется очищать пергамент и писать отчет заново. Но Этьен задумчив. Какое-то воспоминание бьется в мыслях, просится на волю и наконец выходит такими словами:
– Думается мне, это дитя от того брака, что был у графини де Коминж с Гюи де Монфором.
– С каким еще Монфором? – ворчит Каталан.
– С одним из сыновей Симона.
Каталану об этом ничего не известно. Но в то, что зловредная девица – племянница Амори – в это Каталан верит сразу. Даже и сходство теперь примечает. И подобрав почти пустую чернильницу, с силой швыряет в стену:
– Неужто до конца дней моих не будет мне житья от симоновых змеенышей?
***
Уходили из Фуа мало не оплеванные. Графиня Петронилла простилась с доминиканцами холодно, в глаза не глядела, лицо каменное. Дочка Монфора, Алиса, напротив, – открыто торжествовала: отстояла поганого псаря, пальцем его никто не тронул! Рыжий граф Фуа держался безупречно вежливо, да только в искренность всех его улыбок и заверений почему-то почти не верилось.
