Правда, имеется одна загвоздка: корабли эти в Черноморском флоте. И через Босфор и Дарданеллы пройти не могут. Блистательная Порта[244] не пропустит. А к большой войне с Турцией (а через это – с половиной шарика) мы не готовы. Пока.
Но, как гласит мудрая (хотя и несколько похабная) русская пословица: «На каждую хитрую ж… найдется… хм… винтом, а на каждый… винтом отыщется и ж… лабиринтом!» В договоре с турками есть ма-а-аленькая оговорочка: военное судно может пройти через проливы под флагом государя или наследника. Так что «Синоп» удостоится чести принять на борт Александра III, а «Чесме» будет доверен бесценный груз в лице моей скромной особы. Держись, япона мать, жди наши броненосцы!
Мы покидаем Питер под гром оркестра лейб-гвардии Преображенского полка. Папенька ушли в свой салон-вагон, я с Мореттой, Шелиховым и атаманцами – в свой. С нами отправилась и юная Ксюша[245], которая тут же, прямо за чаем с баранками, начала выяснять у казачков, каково им живется при моей персоне, не испытывают ли их семьи в чем недостатка и как обстоят дела на Дону с больницами и домами призрения? Атаманцы, получившие в свое время строжайший инструктаж не пользоваться щедростью моей малолетней блаженной сестрицы, предпочитают отмалчиваться или отделываются общими ответами. Да и то сказать: какие, к чертям, дома призрения на Дону, а? Казаки сами позаботятся о сиротах (телохранитель Димыча – исключение, которое подтверждает правило), с больницами у них, прямо сказать, не очень, но все же лучше, чем в каких-нибудь киргиз-кайсацких кочевьях или кавказских аулах. Да, по чести сказать, и чем в русских деревнях. Казачество – это особый мир, живущий по своим законам, несколько жестоким, но весьма рациональным, направленным в первую очередь на сохранение популяции этого воинского сословия.
Бедняжка Ксения делает еще несколько отчаянных попыток пробиться сквозь казачью броню молчания. Без такого же успеха. В конце концов она оставляет свои бесплодные поползновения и ретируется в свой салон. Та-ак, ладно: у нас еще на повестке дня куча разных вопросов…
Моретта тихо-тихо, как мышка, пристраивается в уголке, и оттуда, делая вид, что полностью поглощена французским романом, исподтишка наблюдает за мной: не обманываю ли я ее, и не притворяюсь ли погруженным в государственные дела, дабы избежать дел любовных. После парочки памятных дней, проведенных ею в моем кабинете с утра до вечера, она все же пришла к мысли о том, что у наследника престола российского есть и другие дела, кроме бесконечного выражения преданного обожания к своей супруге. Но маленький червячок сомнений все же остался в ее душе: вдруг да ее обожаемый Ники просто манкирует своими непосредственными обязанностями любящего супруга? Поначалу меня это раздражало, но по некотором размышлении я пришел к выводу, что это только к лучшему. Выяснилось, что в присутствии Моретты у меня повысилась производительность труда. И неудивительно: я ведь все время помню, что стоит мне только на секунду отвлечься и расслабиться, как ненаглядная тут же оказывается у меня на коленях, с милой непосредственностью отодвигая локотком разложенные на столе бумаги и нежно воркуя на ухо всяческие глупости, совершенно не способствующие спокойным размышлениям о делах. Так что отвлекаться и расслабляться нет никакой возможности, а потому: да здравствует любовь, повышающая КПД человека!
В хорошем темпе я прогоняю поданные мне на ознакомление данные по таможенным тарифам. А впереди еще донесения по Среднеазиатским областям и Туркестанскому генерал-губернаторству, предложения Генерального штаба и Военного министерства, доклад комиссии по Прибалтийским губерниям и прочая, прочая, прочая…
– Милый, – осторожный шепот Моретты вырывает меня из дебрей проекта нового полевого устава армии. – Милый, обедать подано. – И добавляет, чуть надув губки: – Я такая голодная. Как говорят твои kazak’и, быка съесть готова!
Я выныриваю из бумажных завалов и перевожу взгляд на часы. Однако! Это уже пять пополудни пробило. Надо полагать, моя ненаглядная уже дважды велела разогревать еду. Бедненькая!..
…Вот так мы и движемся от студеного Балтийского моря к теплому Черному. Путь занимает трое суток, половину из которых мы уже, к счастью, проехали. И все прошедшее время меня беспокоит какой-то червячок смутной, безотчетной тревоги. Не могу никак понять, в чем дело, но на душе у меня как-то неспокойно. Возможно, кто-то назовет меня параноиком, но вот бывает такое состояние у солдата на фронте: вроде бы все хорошо, спокойно, никаких неожиданностей не предвидится, и сидишь-то ты в тылу, греешь задницу на тыловом солнышке, набиваешь брюхо горячей шамовкой, и такая благодать кругом, словно и войны-то никакой нету, ан вот поди ж ты! Все время хочется оружие поудобнее перехватить и за ближайший бугорок забиться. Не знаю, как у вас, а у меня такое бывало. И, нужно заметить, этот внутренний сигнал тревоги меня ни разу не подвел. Хотя если бы и подвел, то, как говорится: «Лучше перебдеть, чем недобдеть!»
Но пока все вроде идет как надо. Вот он я, вот Моретта, вот верные Шелихов с Махаевым (последний, правда, подремывает – он сегодня ночью был старшим караула), вот Ксюха прикорнула рядом с Мореттой, вот Гревс… Странно, а чего это я «дяди Володи» давненько не видал? Уже, пожалуй… Слушай-ка, брат-цесаревич, а в самом деле: где это великого князя Владимира свет-Александровича носит? Сам ведь напросился в поездку, и что? Вернее: и где? Где?..
Тут в ход моих мыслей влезает очередная рифма на слово «где», и на какой-то момент рассуждения теряют свою направленность и стройность. А когда снова их обретают, поезд начинает потихоньку замедляться и, наконец, останавливается у какого-то… какой-то… в общем, у станции. О том, чтобы разместить где-нибудь название этого шедевра железнодорожного строительства, неведомый архитектор не позаботился.
Я встаю, с хрустом потягиваюсь, разминая затекшие суставы, и направляюсь на свет божий. Хоть покурить на свежем воздухе. Моретта, как и полагается примерной германской жене, следует за мной, Ксения, как и полагается примерному ребенку из правящей фамилии, следует за своей старшей подругой, а вокруг меня, как и полагается примерным телохранителям, неважно какого происхождения и национальности, уверенно располагаются атаманцы. Я подзываю одного из них и отправляю выяснить: как называется это чудо инженерного гения, с вокзалом, возведенным, если меня не подводят глаза, из саманного кирпича и покрытым соломой, с удивительной конструкции будкой стрелочника – плетеной, обмазанной глиной (надо полагать – впополам с навозом) и побеленной, на манер малоросской хаты. И с великолепной водонапорной башней: ни много ни мало – из листового железа, сваренной, судя по швам, электросваркой. Наверняка – Димкина работа! А все-таки: как это называется, ну, то, где мы сейчас находимся?
