Был он толстый, мордастый, с длинными, как у Тараса Бульбы, вислыми усами.
— Ты кто такой, чтобы тут шуметь и царский приказ нарушать? — спокойно спросил я.
— Кто я такой? А кто ты, поп, такой, чтобы меня спрашивать! Ты знаешь, кто я?! Да я тебя враз порешу!
— Смотрите, казаки, если сюда сунетесь, то мы вас из пищалей досыта свинцом накормим! — пообещал я, обращаясь к вольнице, удивленно таращащей глаза на воинственного священника.
— Да не поп это, а Глухарь, что Свиста зарубил! — вдруг закричал истеричным голосом какой-то казак из толпы. — Бей его, ребята!
Мы со старостой шустро соскочили с лестниц вниз, а над воротами просвистели брошенные казаками пики. Стало, похоже, что дело по моей милости мирно разрешить не удастся.
Снаружи начался гвалт, и в ворота забухали тяжелые удары. Кроме меня, никто не понимал, с чего это так внезапно озверели станичники.
Ворота, сделанные из толстых досок, выломать было не так-то просто. Тем более, что у казаков под руками не оказалось ничего тяжелого, чтобы сделать таран. Когда им надоело отбивать руки и ноги, тот же громогласный голос потребовал, чтобы деревенские меня им выдали.
— Отдайте нам ирода, и мы вас пальцем не тронем! — надрывался он, а его товарищи свистели и ругались в поддержку.
— Мне нужно отсюда уходить, — сказал я старосте, — а то они не уймутся.
— Чего это они? — удивленно спросил он. — Никак, вы давно знакомы?
— У меня с казаками старые счеты, есть у вас ход к лесу?
— Лаз есть тайный. Да, может быть, здесь останешься, куда ж ты один против всех?
— Лучше мне уйти, — окончательно решил я. — Зачем подвергать вашу деревню опасности. Скажешь им, что я сбежал, они погонятся за мной, а вас оставят в покое.
— Ну, как знаешь, — как мне показалось, с облегчением согласился Антон. — Пойдем, провожу до лаза.
Оставив за себя помощника, староста спешно повел меня в противоположную часть деревни.
По пути нам встретились заспанный отец Алексий и Наталья Георгиевна с детьми.
— Что случилось? — издалека крикнул священник. — Ногаи?
— Казаки, — ответил я, — мне нужно уходить, а ты попробуй с ними договориться.
— Я с тобой, государь-батюшка, — вдруг подала голос Морозова.
— Со мной никак нельзя. Лучше оставайся со всеми.
— Муж приказал, — покачала головой молодая женщина. — Это его последняя воля.
— Взял бы вас с собой, да не могу. Скоро на меня устроят охоту, пропадете вместе с детьми, — сказал я.
— На все воля Божья, — упрямо ответила боярыня и, подхватив сына за руку, заспешила вслед за нами.
— Здесь, — когда мы дошли до противоположной воротам стены тына, указал староста на тайное место.
Он оттащил за оглобли стоявшую у забора телегу и аккуратно убрал закрывавшие тайный лаз ветки.
— С Богом, — сказал Антон и перекрестил меня, — иди на восход, так безопасней. За нашим лесом будет деревня, спросишь там Порфирия Кузьмича, это мой кум. Передашь от меня привет, он поможет.
— Возьми, — сказал я, выуживая из своей мошны несколько ефимок, — это плата за постой, как я обещал.
Антон, поклонившись, принял деньги. Я спрыгнул в узкую, сырую, метра два глубины яму.
— Прими, батюшка, — раздался сверху голос Натальи Георгиевны, и она спустила вниз за руки сына Бориску.
Мне ничего другого не оставалось, как подхватить мальчика. А за ним и девочку. Спорить было некогда, да и опасность остаться в деревне без защиты молодой красивой женщине была не меньшая, чем прятаться со мной в лесу.
— Погоди, помогу, — сказал я ей наверх и, передав сестру Бориске, велел: — Прыгай.
Наталья Георгиевна доверчиво бросилась вниз, прямо в мои объятья. Я опустил ее на ноги. Разобравшись с детьми, мы спешно пошли по траншее, прикрытой сверху жердями и ветками. Лаз был длинный, с закрепленными плетнем стенами. Ноги скользили по осклизлой глине. Кое-где пришлось идти по колено в воде. Ноги у нас промокли, в сапогах хлюпала холодная вода, зато выбрались мы из траншеи в самом лесу. — Сначала отойдем отсюда подальше, — сказал я. Дети, видимо, инстинктивно чувствуя опасность, не капризничали и не хныкали.
Похоже, что тяжелые времена приучили не только взрослых стоически сносить жизненные перипетии.
Я забрал у Натальи Георгиевны девочку, она взяла за руку сына, и мы, как могли быстро, пошли на восток. Лес уже начал просыхать, но все равно идти было трудно, тем более, что я выбирал места посырее, чтобы помешать возможной конской погоне.
То, что казаки не станут гнаться за нами пешим ходом, я был почти уверен.
Вряд ли покойный Свист был им так дорог, что они захотят промочить ноги, бегая по лесам из-за удовольствия отомстить за товарища, к тому же павшего в честной, на мой взгляд, дуэли.
После часа скорой ходьбы Наталья Георгиевна начала отставать, да и я сам, так толком не отдохнув, почувствовал, что притомился. Мы практически не разговаривали, шли молча, каждый занятый собственными мыслями.
— Скоро должна быть деревня. Купим там лошадей и повозку, — обнадежил я, чтобы подбодрить измученную женщину.
— А дальше куда?
— В Москву.
— Мне бы нужно в нашу вотчину попасть, в Семеновское, — помолчав, как бы между делом сказала Морозова.
— Это где?
— Недалеко, на реке Лопасне.
О такой реке я слышал, как об одной из рек Подмосковья.
— Это где?
— Здесь, недалеко, мы туда и ехали, когда попались ногайцам.
— Дорогу знаешь?
— Люди, поди, укажут.
Против такого знания географии возразить было нечего, и мы опять замолчали. Наталья Георгиевна шла уже из последних сил, но не жаловалась и старалась не показывать свою слабость. Когда она отставала, я шел тише, давая ей возможность отдохнуть. Одета Морозова была в запачканное, рваное теплое платье, летник — самую распространенную в эту эпоху женскую одежду. Когда-то дорогое шерстяное сукно истрепалось в последние дни, что помогло ей не привлекать интереса к своей особе. Голова была замотана черным шерстяным платком из-под которого, не по обычаю, выбивались золотые кудри. Это было неприлично, но женщина так устала, что ей было не до условностей. Оставаться привлекательной в таком платье было сложно.
Однако у Морозовой был какой-то свой шарм, трудно объяснимый в таком замызганном облике к тревожной обстановке.
О смерти мужа и его странном завещании мы с ней не говорили. Наталья Георгиевна, как мне казалось, старается мелкой обыденностью заглушить свое горе. В таком поведении был резон. Потому, наверное, похороны всегда так суетны и утомительны, чтобы малыми неудобствами легче перемогалось большое несчастье.
