— Максим Семёнович, они сказали, по завершении дела я могу вернуться. Я вернусь?
— Не вздумайте! — горячо возразил тот. — Не ломайте свою жизнь. Вы были лучшим из служащих нашего Отделения, второго такого как вы уж не будет, наверное… Но вы — птица другого полёта, я всегда это знал. Служите с честью и впредь! И мальчика этого, Тита Ардалионыча, вы ведь с собой забираете, я правильно понял? Поберегите его, не позвольте сломать. Мне кажется, из него должен быть толк.
Они простились. Надо бы радоваться, но кабинет начальника Роман Григорьевич покидал с тяжёлым сердцем. «И Максима Семеновича жаль бросать, — думал он, — и папенька, пожалуй, не одобрит…» Под дверью встревоженным тушканчиком маячил Удальцев.
— Собирайтесь, — велел ему Ивенский коротко. — Едем.
— Куда? По свидетелям? — обрадовался тот, он ждал чего-то худшего.
— Нет. В Особую канцелярию служить! Нас с вами туда переводят.
— А?! — только и смог вымолвить Тит Ардалионович. Он ничего, решительно ничего не понимал.
— Я вам чуть позже всё объясню, — обещал Роман Григорьевич мягко. — А теперь нас ждут.
Удивительно буднично произошёл перевод. Экипаж остановился подле высокого, старого строения на углу Мясницкой и Лубянской. Дом этот был хорошо известен в Москов-граде, и пользовался самой дурной славой. По ночам с ним творилось неладное: в зарешеченных окнах мелькали синие огни, по стенам мелькали блики, струилась туманная дымка… Да, потусторонней твари здесь водилось не меньше, чем на зловещих Капищах.
— Слышал, у вас тут и призраки обретаются, — мимоходом спросил Ивенский у провожатого. — Отчего же не выведете?
Господин Иванов в ответ плечами пожал.
— Да зачем же? Пускай стережётся народ.
Но теперь до ночи было далеко, а днём здание выглядело вполне обыденно, скучновато-казённо: контора и контора, разве что обставлена не бедно, даже у письмоводителей на столах хорошее сукно вместо клеёнки.
Вновь прибывшим сначала дали расписаться в секретных бумагах. Расписываться надо было старомодным гусиным пером, окуная его в каплю собственной крови, для этого и булавка особая предлагалась, и гусь под рукой имелся. Церемония показалась Роману Григорьевичу опереточно-нелепой. То есть, зачем нужна была кровь — это понятно. Но отчего было не обойтись привычным стальным пером?
Затем, к их большому удивлению, зачем-то свели к лекарю, тут же, при Канцелярии состоявшему. Лекарь велел Роману Григорьевичу снять рубашку, заставил лечь на обитую чёрной кожей кушетку и потом мучительно долго возился: считал пульс, разглядывал старые шрамы и свежие синяки, стучал по рёбрам холодными пальцами, выслушивал через костяную трубку, даже иголки прямо в живое тело втыкал. И, наконец, объявил.
— Что ж, не смотря на то, что пару раз вы были чрезвычайно близки к смерти, теперь здоровье ваше вполне удовлетворительно. Точнее, станет таковым, когда пройдут ушибы. К службе вы, безусловно, годны. Однако, впредь вам не следует себя излишне переутомлять, и питаться вы должны лучше. Вам не помешало бы прибавить в весе.
— Я весьма недурно питаюсь, — холодно ответил Роман Григорьевич, не имевший ни малейшего намерения «прибавлять в весе».
— А, — понимающе кивнул лекарь, истолковав его ответ по-своему. — Военное детство. Что ж, у многих молодых людей теперь так. В любом случае, ешьте побольше жирной свинины с кровью — пойдёт на пользу.
— Спасибо, учту, — пообещал Ивенский сердито.
За Ивенским наступила очередь Удальцева.
— Вы, юноша, здоровы отменно! — заключил лекарь после осмотра куда более беглого. — Однако если станете злоупотреблять вином, то к пятидесяти годам вас непременно ждёт удар.
— Я вовсе не пью вина! — обиженно вскричал Тит Ардалионович.
От лекаря оба ушли очень недовольные, но оказалось, что на этом их испытаниям ещё не конец. За лекарем последовал маг.
В отличие от пожилого лекаря, маг оказался человеком сравнительно молодым для своей профессии — лет тридцати пяти, не старше. Был он очень статен и импозантен. Вместо чёрной мантии, приличествующей ему по роду деятельности, носил коричневый диагоналевый костюм модного покроя и туфли, совсем не подходящие для зимы.
На юного Удальцева он едва взглянул. Спросил сурово:
— Оккультным наукам обучались?
— В гимназии! — затравленно пискнул юноша, маг его подавлял.
— Больше трёх баллов не имели?
— Так точно, не имел! — откуда только узнал, окаянный? Ведь по всем прочим дисциплинам Титушка Удальцев был первым учеником, и только магия ему не давалась, хоть ты плачь!
— Свободны. Нужные амулеты получите завтра, у кладовщика.
Роман Григорьевич решил, что и с ним будет так же легко — и просчитался. Маг сразу схватил его за руку.
— Боги мои! Это что такое?!
— А что? — искренне удивился Роман Григорьевич, о неприятном происшествии в доме убитого он успел позабыть.
— Что? Вы меня спрашиваете, что? Да как вы живы-то до сих пор?!
— Ваш лекарь сказал, что здоровье моё вполне удовлетворительно, — заметил Ивенский сухо.
Маг усмехнулся.
— Молодой человек, кирпичу, который упадёт вам на голову, или экипажу, который вас переедет, не будет никакого дела до состояния вашего здоровья! На вас лежит старинное мадьярское проклятие Мегсемизита, обычно с таким живут не более трёх часов, а вы уже несколько дней ходите как ни в чём… И оберегов на вас серьёзных нет… Поразительно! Расскажите-ка в деталях, что случилось с вами в доме мага Понурова?
Роман Григорьевич нехотя рассказал, и о «праздничных» происшествиях упомянул на всякий случай.
— Да-а, — маг ходил вокруг него кругами и любовался, как на заморскую диковину. — Удивительный случай! Откуда такая устойчивость?… Тем не менее, оставлять проклятие без вмешательства нельзя. Извольте-ка вот сюда, в пентакль… да-да, точно по центру встаньте. Придётся вам, молодой человек, вытерпеть одну не совсем лёгкую процедуру…
Слово «процедура» неприятно кольнуло. Сомнение мелькнуло: уж не решили ли ему всё-таки память «подправить»? Не за тем ли привел их сюда господин Иванов? А все разговоры о новой службе — это так, пилюлю подсластить, чтобы не дёргались лишний раз?
Впрочем, теперь они уже ничего не могли изменить. Оставалось подчиниться…
Обошлось. Память осталась нетронутой, только несколько мгновений выпали из неё: сначала чудовищная боль пронзила руку, ту самую, что уже пострадала от магии в доме Понурова — казалось, будто из неё железным крюком выдирают нервы. А потом Роман Григорьевич вдруг обнаружил себя уже не стоящим в пентакле, начертанном белой краской на каменном полу, а лежащим в чёрном кожаном кресле у окна. Знакомый лекарь склонялся над ним с баночкой нюхательной соли.
