задача – удержать их от самовольного ухода в город, легкораненые на полпути к выписке, по себе знаю, так и смотрят, как бы шмыгнуть за ворота с самыми разнообразными целями – госпиталь размещается в тыловом городе с кучей соблазнов, от девушек и спиртного до базарчика с полузабытыми на фронте яствами вроде семечек, пирожков и кваса…
Ну да, вот именно! В одни из ворот браво промаршировал усатый вояка моих лет с левой рукой на перевязи. Конечно, он мог оказаться и пришедшим на перевязку солдатом-пехотинцем, с легкой раной из тех, ради которых в госпиталь не кладут – тем более здесь, вдали от передовой. Вот только я моментально определил наметанным глазом, что обмундирован он отнюдь не по росту: гимнастерка на детинушке чуть не лопается по швам, и галифе малы, обтягивали ножищи, словно рейтузы старинного гусара, видно было, что сапоги ему жмут, временами невольно страдальчески морщится, но выскользнул за ворота крайне целеустремленно. Великоватое обмундирование и сапоги обычно стоически терпят, но от тесного и особенно тесных сапог стараются избавиться при малейшей возможности или не получать вовсе – быстро ноги собьешь. Знакомый фокус: всей палатой прячут форму и сапоги, в которых по очереди ходят в самоволку. Ну мое дело сторона, я ни в госпитале, ни в комендатуре не служу. Сам однажды пользовался этой нехитрой придумкой…
Как я и думал, старший врач капитан медслужбы Климушкин никак не походил на человека, заваленного делами, не было у него особенных дел ввиду ничтожно малого числа пациентов, а пополнять запас медикаментов и оборудования в его задачи не входило, для этого имелись свои снабженцы. Однако и на мающегося бездельем он что-то не походил: смотрел на меня с непонятным выражением интеллигентного лица, и ничуть не походило, что мой визит послужит, называя вещи своими именами, удобным поводом избавления от скуки…
Я не стал ходить вокруг да около, едва усевшись, спросил:
– Что там с моим сержантом, доктор?
Он досадливо поморщился, закурил и не сразу ответил:
– Честно вам признаюсь, товарищ старший лейтенант, с вашим сержантом сплошные непонятности…
– А конкретнее? – спросил я без нажима. – Что считает медицина?
– Медицина не знает, что и думать. В полном тупике медицина… Страшные шумы и хрипы в легких, но абсолютно никаких признаков воспаления легких, тяжелого бронхита, другой какой-нибудь болезни, способной вызвать такие осложнения, нет. Температура нормальная. Нигде он так застудить легкие не мог, Фокин его подробно расспросил. Так что колоть пенициллин и давать другие лекарства нет смысла и надобности. Пару раз дыхание так перехватывало, что пришлось применять кислородную подушку – хорошо еще, нашлась, нас снабжают по полной форме. А параллельно идет серьезное нарушение сердечной деятельности, причем крайне нестандартное, сразу несколько проявлений, обычно присутствующих по отдельности: то жуткая аритмия, то сердце едва ли не останавливается, то колотится так, что едва не выпрыгивает из груди. С самого начала колют сердечные вроде строфантина, но помогает плохо. Фокин даже допускает летальный исход, очень уж с ним плохо, все хуже и хуже становится…
– Значит, диагноз вы не поставили? – спросил я.
– И даже наметок нет, – ответил Климушкин, такое впечатление, избегая встречаться со мной взглядом. – Решительно невозможно поставить хотя бы приблизительный диагноз при столь… непонятных симптомах. Напряжно для опытных врачей, даже унизительно чуточку, положа руку на сердце, но так уж обстоит дело. Даже Фокин в растерянности, а у него тридцать лет работы и военным врачом, и гражданским терапевтом. Впрочем, военные дела тут ни при чем, это что-то сугубо гражданское…
– А помните, в январе? – спросил я. – Когда брали тот город, наткнулись солдатики на вагон с немецкими химическими боеприпасами и ухитрились, уж непонятно зачем, один снаряд раскурочить. И загремели к вам все четверо. Тоже сначала никто ничего не понимал, это ж их где-то через полчасика стукнуло…
– Прекрасно помню, – поморщился Климушкин. – Абсолютно ничего похожего. Тех двоих, что схватили меньше отравы, подробно расспросили, искали, за что бы уцепиться, вот и узнали про снаряд, Смерш быстренько проверил тот вагон, так что ясность появилась очень быстро. Здесь ничего похожего. Никаких следов в организме посторонних химических веществ. Или я чего-то не знаю, а пациент умолчал? И где-то все же подцепил нечто, не оставившее следов?
– Вот это вряд ли, – сказал я, чуть подумав. – Негде ему было что-то отравляющее… подцепить.
– Вот видите. Совершеннейший тупик. Фокин говорит: будь мы где-нибудь в столице или в Ленинграде, пошел бы покопаться в библиотеке, вдруг да отыщется в медицинской литературе пример. Только откуда ж в этом городке такие библиотеки? Библиотек тут до войны было две самых обычных, не специализированных, городская и детская, обе немцы разорили, и они до сих пор не работают – восстанавливаются помаленьку, не до книг…
– А эта больница? – вслух предположил я. – Она ведь лет шестьдесят работала, были и архивы, и какая-то медицинская библиотека…
– Вы что, немцев не знаете? Когда, они в сорок первом устраивали здесь свой военный госпиталь, всё выкинули во двор и сожгли… Так что мы в тупике. – Он глянул на меня определенно цепко. – Старший лейтенант… Может, тут есть что-то секретное, что от нас утаивают? Всякое бывает на войне… Только в данном случае, согласитесь, излишняя секретность идет только во вред: мы не представляем, что можно сделать, а вашему сержанту становится всё хуже и хуже, так что Фокин всерьез опасается…
– Слово офицера, ровным счетом ничего секретного, – сказал я как мог убедительнее – это далось тем более легко, что я нисколечко не врал. – Почему вы так решили?
– Потому что за полчаса до вас приходил старший лейтенант Трофимов, уполномоченный Смерша. Он не предупреждал, что нашу беседу следует держать в секрете, как в иных случаях бывало, вот и я не держу… Подробно расспрашивал о больном. Я ему рассказал то же самое, что сейчас вам. Потом он пошел в палату – и даже, как и мне рассказала санитарка, задрал больному рубаху и осматривал, будто заправский врач. Что совсем уж ни в какие ворота не лезет, не припомню за смершевцами такого. Вот если бы подозрение на самострел – другое дело. Этого я навидался, пару раз смершевцы даже раны разбинтовывали или просили это делать врача. Но здесь ведь ничего похожего на самострел и близко нет… Вот я и подумал, грешным делом. Мало ли что могло приключиться – когда разведчики и Смерш.
Сидеть здесь далее было бессмысленно. Я уже хотел перейти к последнему, ради чего пришел, но Климушкин добавил с некоторой в задумчивостью:
– И вот почему я еще
